есть». И очень часто это что-то лежит на поверхности. Нужно только увидеть. Но для этого необходимо взглянуть на социальную ситуацию, на общество, элементом которого была совинтеллигенция, в целом и с точки зрения этого целого, а не «одной, отдельно взятой» группы. Взглянуть в динамике и в соответствии с принципами системности и историзма.

XIII

В 1930-1950-е гг. совинтеллигенция благодаря своей относительной малочисленности, аграрноиндустриальному характеру общества и т. п. была, безусловно, привилегированным, высокостатусным элитарным слоем. В 1960-е гг. она начала превращаться из элитарного слоя в массовый, в слой наёмных работников умственного и «социального» труда (марксист сказал бы: шёл процесс её перехода из надстроечной социальной группы в базисную). Из привластной группы она начала превращаться в массово-производственную, утрачивая привилегии, статус и т. д. Оказавшись неспособной выработать новое социальное сознание в качестве массового слоя наемных работников умственного труда, адекватного эпохе научно-технической революции (НТР), т. е. субъектов формирующегося энтээровского производства, профессионалов нового типа, осознать себя в качестве таковых, совинтеллигенция продолжала осмысливать себя как элитарную группу индустриальной эпохи. Единственной робкой, на неадекватном языке, а потому неудавшейся попыткой реального самопознания совинтеллигенции был спор «физиков и лириков» – именно так предлагает трактовать его А.С. Кустарев, и я согласен с ним.

Власть начала постепенно утрачивать интерес к совинтеллигенции. Публичные встречи Хрущева с «творческой интеллигенцией», несмотря на хамские проработки художников, поэтов, писателей, свидетельствовали об одном: совинтеллигенция значима для власти. После Хрущева такие встречи прекратились – совинтеллигенция стала массовым слоем, который постепенно терял в статусе и зарплате. «Профессор», «инженер» и т. п. уступали место представителям сферы услуг – с соответствующей «эстрадизацией» духовной и социальной жизни (непотребная кульминация наступила в постсоветский период). Только что услышал по радио: Пугачеву и Бабкину прочат в Общественную Палату; ну что же, в таком обществе им и место в такой палате, но «процесс стартовал» в 1970-е. Все это совпало с концом так называемой «оттепели», период которой совпал с последними годами «жирных коров» совинтеллигенции.

Я уже неоднократно писал, что единственное тепло, которое мог выделять исторический коммунизм как система – это тепло гниения. Поэтому реальной «оттепелью» был так называемый «брежневский застой», девизом которого был «К людям надо мягше, а на проблемы смотреть ширше». Хрущевское время намного ближе к сталинскому не только хронологически, но и типологически. Брежневский режим – это хрущевизм, из которого удалено все или почти все оставшееся от сталинизма. Это, к тому же, городское общество, а в нем интеллигенция никак не может быть социально-привилегированной группой, с ней власть больше не будет заигрывать – есть другие, более важные группы.

Массовизация совинтеллигенции, ее расслоение, ставшее очевидным уже в 1970-е годы, ее упадок как элитарно-привилегированной группы, связанные с этим проблемы морального и психологического характера хорошо отражены в романах и повестях Ю. Трифонова и В. Маканина. Процессы эти, безусловно, стали психологической травмой для значительной части совинтеллигенции, особенно ее активного сегмента, имевшего определенные социально-политические претензии. Понадобилась психологическая компенсация, и «шестидесятнический» миф об «оттепели» и о самом «шестидесятничестве», возникший именно в 1970-е годы, о совинтеллигенции как главном действующем лице «оттепели» во многом исполнил эту роль.

Здесь не место разбирать механизм конструирования, запуска и функционирования этого мифа, ограничусь лишь констатацией и тезисом о том, что сам этот миф – по закону обратной связи – стал эффективно блокировать реальное научное понимание природы советского общества, его истории, а следовательно – перспектив его развития. Началось активное заимствование западных схем – добро бы только социологических и экономических, хотя и это плохо, но просто пропагандистских. Миф оказался интеллектуально-идеологической ловушкой, в котором «идеологическое» задавило «интеллектуальное». Полагая, что бегут от идеологии к реальности, «шестидесятники» и диссиденты на самом деле из «советской идеологии» перебрались в западную, что в принципе им как идеологическим работникам, к тому же таким социальным агентам, которые всю жизнь «колебались с линией партии», особого труда не составило.

Шестидесятнический миф оказался настолько сильным и живучим, что в него поверили даже оппоненты либералов и противопоставили ему негативный вариант, изнанку того же мифа. Так, С.Г. Кара-Мурза в развале СССР обвинил, прежде всего, либеральную интеллигенцию, реализовавшую некий антисоветский проект. Иными словами, он некритически воспринял пафосно-нарциссистический миф «шестидесятников», только поменял знак «плюс» на «минус». А ведь казалось бы – чего проще? Есть логика и законы системы. Решающую, определяющую роль в системе играет системообразующий элемент. Кто был системообразующим элементом совсистемы? Интеллигенция? Да упаси Бог. Естественно номенклатура, которую совинтеллигенция в массе своей обслуживала («красненькие» и «зелененькие» Э. Неизвестного). Так причем здесь совинтеллигенция? Антисоветский проект реализовала часть самой же номенклатуры. А то, что кричала громче всех интеллигенция, так вспомним Розанова о похоронах Толстого или еще лучше гаршинскую лягушку с ее последним криком «это я, я всё придумала». Верить тому, что интеллигенция говорит и думает о самой себе? Увольте. А вот глубоко уважаемый мной С.Г. Кара-Мурза поверил. Результат тот же: такая фальсификация реальной истории, которая, с одной стороны, решает компенсаторно-психоисторические задачи авангарда целого слоя, позволяя ему выглядеть достойно в сомнительной ситуации, а, с другой, устраивает власть, которая за надуманным конфликтом (его главные протагонисты – якобы либеральная интеллигенция и консервативная власть) скрывает реальные внутривластные конфликты. Развертывание именно последних с середины 1950-х годов привело к превращению номенклатуры из статусной группы в класс собственников (а авангарда либеральной интеллигенции – в культурбуржуазию) и к распаду СССР. В этом плане совершенно очевидно, что у «советской идеологии» была двухуровневая защита: первая линия – официальная советско-номенклатурная интерпретация развития советского общества; вторая – либерально-шестидесятническая, за фрондерским обликом которой скрывался все тот же официоз, только немного разбавленный. Обе линии прекрасно взаимодействовали, и не случайно, в нужный момент – трансформации/мутации номенклатуры – на смену явному официозу пришла его теневая, мягкая, скрытая, запасная шестидесятническая форма и схема, которая ловко подсунула себя-ложь в качестве скрываемой партократами правды. Навязала фальсификацию как дефальсификацию и истину. Как это там у Высоцкого пелось про ложь? Основные положения шестидесятнической схемы, сдобренные тем, что позаимствовано из западной идеологии и пропаганды, до сих пор мусолит и вешает на уши радиослушателям и телезрителям обслуга криминал-олигархов, превративших брежневское расхищение в радикальную безбрежную прихватизацию.

XIV

В связи с этим необходимо подчеркнуть, что антишестидесятный вариант мифа о роли либеральной совинтеллигенции в послевоенной истории стал реакцией не только на «героическую версию», но и на активность (часто неумную, а порой просто жалкую) экс-шестидесятников во время перестройки и позже, в 1990-е гг. Реакцией, усиленной результатами того, о чём экс-шестидесятники говорили как о реализации своих тридцатилетней давности идеалов – «когда мы были молодыми и чушь