Вспомнилась не к месту всплывшая из каких-то дальних закромов памяти поговорка: «Узда наборная, да лошадь вздорная». Зато ничего подходящего о горе-хозяине ни реального, ни абстрактного на ум не приходило, а зря, лично о собственной персоне был в тот момент далеко не лучшего мнения. Прихватив с собой затертую и потому скользкую уздечку, двинулся в сторону соседней деревни или, как ее здесь именовали, центральной усадьбы, куда, скорее всего, и рванул не поверивший в доброе к нему отношение Лехин коняга в надежде найти там истинного своего хозяина. Телки с пониманием глядели мне вслед и, возможно, даже сочувствовали, хорошо, что молча.

Деревня, где находилось колхозное правление, магазин, почта и даже присутствовала нормальная телефонная связь через коммутатор, разрослась как на дрожжах в период так называемого укрупнения колхозов. Ранее то была обычная деревенька, хотя и звалась селом, потому как в стародавние времена кто-то из состоятельных граждан срубил там приходскую церковь. Хорошо ли, плохо ли, но в хрущевские времена родилось в хитроумных партийных головах решение об упразднении по всей стране деревенек, названных бесперспективными. И начали тот эксперимент с закрытия медицинских пунктов, школ, магазинов по всей округе, оставив признаки цивилизации лишь в одной из десятка существующих когда-то деревень.

Многие старики поминали ту реорганизацию недобрым словом, называя ее не иначе как вредительством. Не думаю, что кто-то из тех партийцев решил тем самым вытравить жизнь из большей части сельских поселений, вступив в сговор с какими-то там заговорщиками. Скорее всего решили, как всегда, по недомыслию и от лишнего усердия проявить себя перед лицом руководства. Но эксперимент их привел к полной гибели половины, если не больше некогда вполне благополучных мест, веками обжитых трудолюбивым народом.

В результате численность сельских жителей резко сократилась, а вместе с ними и посевные площади, и поголовье скота, и многие кустарные производства потихоньку заглохли, будто их и вовсе не было. Погасли огоньки в окнах миллионов изб и домов. К слову сказать, многие престарелые жители не пожелали уезжать с родной земли, оставшись умирать в обезлюдевших, больше похожих на кладбищенские погосты, чем на человеческое жилье деревнях.

Так и моя деревенька, обреченная на мучительную смерть, как подсеченная, вчера еще налитая соком березка, даже не поняла поначалу, что произошло. Но вскоре очухавшийся народ не выдержал такого изуверства и рванул кто куда: в город, на целину или в разрешенную для продолжения жизни главную усадьбу. А на месте добротных домов остались жалкие остатки заросших крапивой и лебедой огородов и зияющих пустотой овощных ям.

Оговорюсь, почти ко всем оставленным людьми селениям тянулись две алюминиевые жилки, оставленные властями по недоразумению или по простой забывчивости. А может, сил не хватило убирать столбы и провода. Как знать… Все, кто пользовался крохами государственных мощностей, наверняка про себя или вслух благодарили забывчивое руководство, позволившее им не возвращаться к лучинам или вечно коптящим керогазам. И я лично несказанно благодарен тем, кто не позволил нам, выбравшим жизнь вдали от городской суеты, не скатиться до уровня каменного века и не вести свое существование в потемках. Так что, спасибо им огромное за ту не отнятую малость, подаренную почти даром привыкшему и к большим потерям народу.

Главная же усадьба, впитавшая в себя кровь и плоть более десятка поглощенных ей деревень, благополучнее от того не стала. К тому же церковку, доставшуюся им от предков в наследство, они не сберегли, превратили в клуб, а потом и вовсе спалили по пьяному делу. Кстати говоря, в моей деревеньке мужикам и вовсе в голову мысль не пришла храм или часовню поставить. Может, потому и наказал их Господь исходом с мест родных, поскольку не стоит город без праведника, а праведник вне храма редко явиться может.

Да и в самой центральной усадьбе мне не был явлен даже самый захудалый праведник, при виде которого душа моя могла бы прийти в трепет и захотелось самому совершить нечто благостное. Зато встречались там мужики все больше нетрезвого образа жизни, как в большинстве российских деревень, поскольку иного времяпрепровождения нынешние власти предложить им не могли. И бабы были им под стать. Потому и шел я в ту деревню, то бишь село, не особо надеясь на чью-то помощь. И имел единственное желание хоть из-под земли достать Лешкиного мерина, без которого и вовсе стало тяжко. То, что разбежались глупые телки, еще можно как-то пережить, чего с них неразумных взять. А вот утеря коня, точнее, мерина как-то очень серьезно ударила по моему мужскому самолюбию.

Село встретило меня напряженной тишиной, и лишь где-то на окраине жалобно и с большими перерывами натужно гавкал никак не желающий заводиться одряхлевший мотоцикл, а иных звуков или движения не наблюдалось. Зато проходя мимо чуть не круглосуточно открытого магазина, заметил двух зачуханного вида мужичков, кинувшихся навстречу как к давно утерянному родственнику, найти которого они уже давно отчаялись. Как оказалось, еще спозаранку, ожидая открытия магазина, они успешно задержали сбежавшего от меня мерина-предателя, препроводили его в колхозное стойло, где я немедленно могу получить его за соответствующее вознаграждение. Цена тарифа за их отвагу и расторопность была традиционна и устойчиво держалась уже многие десятки лет по всему периметру советской границы, составляя емкость ноль пять литра.

Мои прямые возражения на полное отсутствие наличности на них мало подействовали. Точнее, никак не подействовали. И они великодушно сообщили мне, как вполне мирно разрешить эту проблему, не прибегая к насилию или иному виду экспроприации денежных средств у кого бы то ни было. По их словам, отсутствие денег в сельской местности, где они появляются у населения не так уж часто, не особо актуально. Местная торговля давно бы захирела и народная тропа в сельпо заросла сорной травой при неукоснительном соблюдении законов торговли. А потому мудрые работники прилавка давным-давно перешли на способ отпуска товаров, основанный на полном и неукоснительном доверии к односельчанам. И вот, коль мне хочется приобрести что-то и личность моя хорошо известна продавщице, то она, повздыхав для вида, непременно отпустит мне все, что требуется, записав сумму долга в особую тетрадку. И не встречалось еще случая, чтоб кто-то даже из самых запойных баб или мужиков тот неписаный закон нарушил. Иначе жизнь его омрачится большими неприятностями со стороны тех же самых собутыльников. Потому и для меня не составит особого труда пойти и взять для моих спасителей необходимую для расчета бутылку водки, пообещав расплатиться за нее с ближайшей зарплаты. Тем более, хихикнул один из мужичков,