Шрифт:
Закладка:
— Алчность — великий грех, — внезапно раздался рядом с ним звук густого, низкого голоса. Юноша, погруженный в свои мысли, вздрогнул от неожиданности. — Неправедно и постыдно — желать чужого, и вдвойне неправедно — лелеять тайные намерения получить чужое посредством кражи. Вор и стяжатель пятнает свою дхарму каждое мгновение, и путь его ведёт к перерождению в низших из живущих тварей.
Инь Шэчи повернулся, и с интересом оглядел монаха, что решил усовестить его столь строго. Стоящий рядом с юношей старец выглядел вполне обыденно — серый халат, блестящая лысина, покрытая, наряду с обычными для буддистов точками-шрамами, темными кляксами старческих пятен, морщинистое лицо, и небрежно удерживаемый в руках черенок метлы. Шэчи не обманулся этим простоватым обликом — его наметанный глаз легко подметил ровное дыхание мужчины, его стройную, совсем не старческую осанку, и то, как привычно и удобно лежал в его руках немудреный инструмент для подметания дворов. Старейшина Линь Фын, лучший из доселе встреченных Инь Шэчи бойцов на древковом оружии, держал свой боевой шест намного скованнее, чем этот странный незнакомец — метлу. Все шаолиньские монахи практиковали боевые искусства, но заговоривший с Шэчи старец явно достиг в них немалых высот.
— Вы совершенно правы, наставник, — смиренно ответил юноша. — Я поддался нечистым помыслам. Каждое ваше слово подобно жемчужине, и, будьте уверены, я накрепко запомню их.
— Ты ещё юн и неопытен, мальчик, — с отрешенной улыбкой отозвался монах-уборщик. — Не дать злу укорениться в твоём сердце — уже шаг в сторону лучшей кармы.
Инь Шэчи настороженно прищурился: в словах, тоне, и непоследовательности речей старого монаха он ощутил нечто, невысказанное вслух. Мимолётный печальный взгляд, брошенный старцем на хранилище знаний, окончательно укрепил его смутные подозрения.
— В ваших словах чувствуется недоговоренность, наставник, — учуяв запах тайны, Шэчи не смог удержаться от того, чтобы не сунуть в нее нос по самые плечи. Его неуёмная натура решительно отказывалась оставить в покое возможный секрет, а любовь к шуткам и каверзам лишь подзуживала его вытянуть все из незнакомого старца.
— Я сказал все, что хотел, — неубедительно возразил монах. Его лицо и голос по-прежнему оставались бесстрастными, но Инь Шэчи успел заметить дернувшиеся зрачки мужчины. — В своем скудном разумении, я лишь пытался найти слова, что достигнут твоего сердца, и не более того.
— Ваш совет был слишком строг для простой догадки о моих желаниях и намерениях, — хитро поглядел на старца Шэчи. — Даже истинному мудрецу трудно прозревать людские побуждения. Что, если бы я любовался не хранилищем знаний, а вон тем облаком необычной формы? — он указал на неспешно плетущиеся по небу белые барашки, что прятались за загнутые свесы крыши стоящей перед ними пагоды. — Сдается мне, вы говорили о чем-то другом… или же и вовсе, о ком-то, — довольно закончил он.
— Никто не безупречен в подлунном мире, — лицо монах по-прежнему держал на отлично. — Будь моя догадка ошибочной, я принес бы тебе искренние извинения. И о ком ещё я мог говорить? Здесь нет никого, кроме нас с собой, — Инь Шэчи едва удержался от торжествующего хлопка в ладоши. Для него не остались незамеченными ни забегавший взгляд старика, ни промелькнувший на его лице стыд.
— Скажите мне, наставник, ложь ведь противоречит заветам Будды? — вкрадчиво поинтересовался он.
— Истинно так, — с толикой недоумения ответил монах-уборщик. — Ложь — великий грех.
— Тогда объясните мне, можно ли считать ложью умолчание? — не отставал юноша. На его лице прочно поселилась довольная улыбка — своей мимолётной несдержанностью, монах загнал себя в ловушку, из которой уже не мог выбраться.
— Да восславится Будда, — растерянно промолвил старец. — Думается мне, что все зависит от намерений умолчавшего.
— То есть, если некто умолчал с намерением утаить правду, то он все равно, что солгал, запятнав свою дхарму чернотой греха? — продолжил свою мысль Инь Шэчи.
— Уж не обвиняешь ли ты меня в чем-то, мальчишка? — нахмурился монах.
— Что вы, я не посмел бы, — отповедь старца ничуть не смутила излучающего довольство юношу. — Я — молод и неопытен, и вздумай я судить о людских побуждениях, то ошибался бы много чаще, чем рассуждал правильно. Но скажите мне вот ещё что, мудрец: коли грех останется тайным, уменьшится ли от этого его тяжесть? Коли один лишь согрешивший знает о своем проступке, станет ли легче его провинность?
— Чего ты от меня хочешь, негодный юнец… то есть, молодой господин? — устало спросил монах-уборщик.
— Я — ничего, — сдерживая победную улыбку, ответил Шэчи. — Но, может быть, вы сами хотите рассказать мне что-то, и тем самым облегчить душу? Все, от моей жены до случайных знакомых, соглашаются, что я — хороший слушатель, — старик тяжело вздохнул, и обречённо махнул рукой.
— В хранилище знаний уже долгие годы прячутся двое, — понизив голос, проговорил он. — Я заметил их в тот самый миг, когда они пробрались внутрь. Негоже вожделеть чужое, и пятнать свою совесть кражей, и я не перестаю надеяться, что оба этих уважаемых господина осознают свою ошибку. Ты прав, юноша — мои слова были обращены не к тебе, но к ним.
— Замечательно! — не удержался от восхищённого возгласа Инь Шэчи. — Я ожидал от вашего секрета чего угодно, наставник, но уж точно не воров, прячущихся в самом сердце Шаолиня! Почему же ваши собратья по секте не поймают этих негодяев? Или прочие монахи, подобно вам, также намерены дать им возможность исправиться?
Престарелый уборщик не успел ответить на вопрос Шэчи. Двое из окон верхнего яруса хранилища знаний словно взорвались изнутри, и две молниеносно-быстрые фигуры метнулись вниз, словно атакующие коршуны — прямиком на старого монаха. Оба — седовласые, одетые в чёрное, и скрывающие лица, они походили на братьев-разбойников, даже в преклонном возрасте не уходящих на покой. Их боевое искусство, впрочем, было невообразимо далеко от жалких разбойничьих навыков — они обрушились на монаха-уборщика едва уловимыми
