Шрифт:
Закладка:
Он был избалован похвалами, но давно ими пресытился. Куда важнее было то, что среди огромного количества статей он почти не находил серьёзного анализа, подробного и точного разбора своих произведений. Исследований было много, но они зачастую повторяли друг друга, от других тянуло скукой, были и такие, которые, как кислота, разъедали очарование гамзатовской поэзией.
«Меня долго хвалили одни и ругали другие, — говорил Расул Гамзатов. — А с недавних пор, с началом перестройки, все вдруг разом про меня забыли, будто и нет меня вовсе. Я даже перечитал себя: неужели, думаю, я такой плохой. А перед юбилеем восхваления посыпались снова. А я про себя снова прикидываю: неужели я такой хороший? Да, есть у меня кое-что, может, талантливое, интересное, но, наверное, не настолько же... Поэтому, я считаю, истинный поэт стоит вне времени: или он есть всегда, или его никогда и не было».
В жизни каждого большого писателя наступает пора, когда непредвзятая серьёзная критика становится для него едва ли не важнее очередной награды. Профессиональная литературная критика весьма способствует литературному процессу вообще и творческому самочувствию отдельного автора в частности.
В этом смысле Расулу Гамзатову явно не везло. Даже когда вышло восьмитомное собрание сочинений, рецензий не появилось. Критики будто вовсе не существовало. Зато стало привычным, что Расула Гамзатова называли великим, выдающимся, крупным поэтическим явлением, возводили в гении.
«Во-первых, я — не Пушкин, — говорил поэт Гаджикурбану Расулову. — Может быть, потому и Белинского сейчас нет. Я очень интересуюсь критикой, когда меня критикуют, а относился к ней в разное время по-разному. В юности, когда писали хвалебные статьи обо мне, я был благодарен критикам. Наверное, потому, что был тщеславным. Сегодня меня раздражает, когда говорят “гений” или что-то в этом роде... Я разбалован критикой. Одно огорчает: это была кампанейщина. Писали обо мне или по поводу получения премии или к юбилейным датам. В таких случаях неизбежно преувеличение заслуг».
Особенно ему хотелось услышать мнение аварских литературоведов, глубоко знающих язык и национальную поэзию.
«Я жду аварского критика, — говорил поэт в том же интервью. — В аварской поэзии есть национальное начало, а в аварской критике — нет... К сожалению, до сих пор нет точного, полного анализа отдельных стихотворений — есть много общих слов. Я люблю критику с серьёзным анализом того или иного произведения, с разбором причин, почему у поэта были те или иные удачи и неудачи. И всё же я благодарен таким критикам, как Камиль Султанов, Камал Абуков, Магомед-Загид Аминов, Сиражудин Хайбуллаев, Магомед-Расул Усахов и другие, которые первыми разбирали мои произведения».
Критики не хватало, зато в избытке было другое: хула, нападки, клевета.
«Расул — очень ранимый человек, — говорила позже его супруга Патимат в интервью Фатине Убайдатовой. — Он тяжело переносит ложь. Ему уже за семьдесят, но он реагирует на всё так же эмоционально, как и в молодости. Это выбивает его из колеи надолго. Я всю жизнь пыталась научить его не реагировать так бурно, относиться ко всему спокойно и не обращать внимания. Но у него до сих пор никак не укладывается в голове, как можно вот так запросто говорить заведомую ложь. Ко всем его достоинствам и недостаткам, он ещё невероятно правдив. Не умеет говорить неправду, даже по мелочам».
Но хулители Расула Гамзатова даже в Геростраты не годились. «Самая горькая истина лучше самого приятного заблуждения», — писал Белинский. Но его критика была бесценной. Он ставил точный «литературный диагноз», после которого писатели, не страдавшие манией величия, видели не только свои достижения, но и ошибки, недоработки, недостатки и понимали, как их исправить, преодолеть. Критика Белинского не оскорбляла, она — вдохновляла. Он говорил о главном, о сути, о том, что, быть может, не осознавал и сам автор.
О Пушкине с его «Евгением Онегиным»:
«И такая смелость была бы менее удивительною, если бы роман затеян был в прозе; но писать подобный роман в стихах в такое время, когда на русском языке не было ни одного порядочного романа и в прозе, — такая смелость, оправданная огромным успехом, была несомненным свидетельством гениальности поэта».
О национальном, цитируя Гоголя:
«Истинная национальность (говорит Гоголь) состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа; поэт может быть даже и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами».
Последнее вполне могло быть применено к творчеству Расула Гамзатова. А первое, как творческая дерзость, как внутреннее ощущение необходимости облечь материал в новую форму — к «Моему Дагестану».
Но не о критике теперь приходилось говорить, Расула Гамзатова удручало, что от многонациональной отечественной литературы мало что осталось. По крайней мере, он уже не знал, как она развивается, не было переводов, всё меньше звонили друзья. На литературном Олимпе воцарилось затишье. Он говорил, что литературы уже нет. Что давно не читал книгу, которая бы его увлекла. И каждый раз, когда брал в руки новую книгу, мысленно повторял, как некогда Дягилев, устроитель «Русских сезонов» в Париже, принимая в труппу новую балерину: «Удиви меня!» Расул Гамзатов говорил Евгению Дворникову: «Мне интересны, прежде всего, те, кто в творчестве не похож на меня. Например, интересен Вознесенский. Но тут важно различать: хороший поэт и интересный. Внимание привлекает чаще всего тот, кто неожиданно и нетрадиционно работает с формой. И всё-таки этого мало, чтобы в самом деле стать явлением. Интересный поэт — поэт поколения, а хороший — поэт народа. Не одно и то же. Истинная поэзия та, которая трогает людей, казалось бы, далёких от неё. “Я убит подо Ржевом” — это уже больше, чем стихи, тут сама жизнь, сама боль».
Ему хотелось нового, необычного. Чтобы возникло ощущение, что в тёмной комнате вдруг включили свет. Но комната оставалась тёмной. Те, от кого он ждал поэтического света, или ушли из жизни, или
