Шрифт:
Закладка:
Они долго говорили об искусстве, о музыкальных сочинениях. Михаил Иванович подробно рассказывал о своей концепции искусства — о гармонии, идеале звуковой красоты, отчетливости исполнения.
Мейербер воскликнул:
— Но вы чрезвычайно требовательны! Не может каждое сочинение и каждое исполнение быть таковым.
Глинка помолчал, а потом ответил:
— Я имею полное право на это. Я начинаю с требовательности к своим собственным произведениям, которыми редко бываю доволен.
Позже в «Записках» Глинка отмечал, что их общение привело Мейербера к увлечению Россией и русской историей. Тот через год после их встречи поставил свою новую комическую оперу «Северная звезда», посвященную выдуманным событиям из жизни Петра I{500}. Правда, Глинка принципиально не пошел ее смотреть. Он негодовал, ведь в ней русский царь показан в абсурдных смешных ситуациях, что лишало его должного императорского статуса.
К концу 1853 года настроение окончательно испортилось. Вся третья заграничная поездка ему казалась предприятием «нелепым» и «неудачным», а жизнь — это «суета, суета и суета»[633]. Он признается в любви Отечеству, невзирая на морозы и неприятные зимы в России: «…я ценю и предан нашему отечеству и искренно люблю вас и милых, добрых соотечественников: а все потому, что я имел достаточное время для изучения Парижа. Всё здесь — наружный блеск, в сущности эгоизм, интерес и отсутствие всякого чувства — так что поневоле взгрустнется и не раз вспомню о России, о радушии, гостеприимстве и приязни, часто весьма искренней»[634]. Возможно, патриотическим чувствам и ностальгии способствовали разные факторы — ощущение военной угрозы и русофобские настроения, «обостряющие» нацио-нальную идентичность, а также хорошие новости из России, где звучала его музыка в исполнении Полины Виардо. Она на своем прощальном концерте, покидая Россию, вместе с другими известными солистами исполнила трио «Ах, не мне, бедному сиротинушке», при этом иностранцы пели по-русски. Трио повторили два раза по желанию публики.
То ли в предвкушении от встречи с племянницей, то ли от желания понять природу человека, Глинка принимается за роман Жана Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании», представляющий собой трактат о правильных взаимоотношениях взрослого и ребенка. Руссо высказывает революционные и актуальные даже для сегодняшнего дня идеи: о свободе в младенческом возрасте, о вреде пеленок и пеленания, о важности закаливания и отказе от всяких лекарств. Он писал о воспитании гармоничной личности, которая будет способна выбирать любые области деятельности по собственному желанию. Мыслитель эпохи Просвещения обличает воспитание в феодальных обществах, в которых детей передают кормилицам, а матери отстраняются от участия в жизни младенцев.
Людмиле, которая сейчас должна была полностью посвятить себя материнству, он писал, что одна из многих хороших мыслей Руссо в том, что «никто не может заменить матери в воспитании»[635], что было новым для русских дворянок. Сторонник концепции «естественного человека», Руссо устанавливал прямую связь между грудным кормлением матери и… устойчивостью государства: «Но пусть только матери соблаговоляют кормить своих детей, нравы преобразуются сами собою, природные чувства проснутся во всех сердцах, государство снова станет заселяться»[636]. Видимо, сестра восприняла советы брата и в отличие от многих других дворянок сама кормила ребенка, о чем писала в воспоминаниях[637]. Очевидно, Руссо повлиял и на воззрения Глинки о самом себе. Он теперь нашел, как ему казалось, ответы на то, что так давно его беспокоило — почему он обладает таким плохим здоровьем и сложным характером, которые не позволяют ему заниматься любимым делом — сочинительством — с полной отдачей. Причины своей болезненности и «мимозности» он видит в… воспитании бабушки, которая его кутала, пеленала и не давала свободно расти юному организму. Ее метода воспитания полностью противоречила постулатам Руссо, не говоря уже об отсутствии тесной связи с матерью в его жизни до шести лет.
У Руссо он читал: «В вечном противоречии с самим собою, в вечном колебании между своими наклонностями и обязанностями, он не будет ни человеком, ни гражданином, он будет негодным и для себя, и для других. Это будет один из людей нашего времени, француз, англичанин, буржуа, — т. е. ничего не будет»[638]. Горькие мысли завладели им: он размышлял о том, что у него нет семьи, нет детей, которых он очень любил. Часто, гуляя по Парижу, он наблюдал за малышами на улице, за счастливыми парами. Он мечтал сейчас о простом семейном счастье, но понимал, что он не предназначен для этого. Опять причины этому он находил у Руссо, который писал: «Дети, удаленные, разбросанные по пансионам, по монастырям и коллежам, перенесут в другое место любовь к родительскому дому или, лучше сказать, вынесут оттуда привычку ни к чему не быть привязанными»[639].
Пытаясь помочь брату и вывести его из очередного приступа хандры, Шестакова старается воплотить в жизнь его мечты о домике с садом. Она предложила поселиться в Царском Селе, которое лучше всего отвечало требованиям Глинки. Тот нашел идею превосходной — рядом железная дорога, легко и быстро добраться до Петербурга, в 7–10 минутах Павловск, предлагающий в хорошую погоду массу развлечений. На это накладывались приятные воспоминания о прошлом — здесь он хорошо проводил время в семье княгини Хованской, его принимали «как родного сына», позже рассказывал в «Записках» композитор.
К домику с садом было еще много условий: чтобы он находился не в низине, а на сухой возвышенности, чтобы для композитора предназначались отдельные спальня и кабинет, а рядом была комната для птиц. Птичья комната разделяла бы его спальню от Педрушиной, который по утрам издавал много шуму — занимался механическими упражнениями — «чистил, пилил и скоблил», что раздражало нервы и слух Глинки.
В конце 1853 года он писал Дубровскому, окончательно разочаровавшись в Париже: «Вместо веселой и поэтической Андалузии я нахожусь в самом отвратительном городе, в особенности для художника»; «Парижанки хотя без души, но милы и приветливы (в роде полек), парижанин же самец есть самое отвратительное животное (animal) в мире»[640], — считал он. Глинка писал: «Скоро надеюсь вырваться из этого проклятого Вавилона»[641]. Такое впечатление от столицы усиливалось потому, что в период Крымской войны в Париж приезжали многие из стран-союзников Франции — англичане, выходцы из Османской империи и другие…
После официального объявления войны России Глинка с доном Педро 4 апреля/23 марта 1854 года без сожаления покинул Париж{501}.
