В концерте прозвучала также «Камаринская», уже исполнявшаяся два года назад, на этот раз она произвела настоящий фурор. «Публика была в восторге от фантазии на Русскую плясовую песню», — сообщалось в «Северной пчеле». Слушатели заставили, согласно статье, повторить эту пьесу. Рецензент эмоционально замечал: «Скажу, что это истинно гениальное произведение. Что сделал М. И. Глинка из самого простого мотива, непостижимо! Оркестровка верх искусства»[595].

Дирижер концерта Карл Шуберт достиг настоящего совершенства, его талант вызывал восторг у Глинки. Он даже сравнивал его с Берлиозом, считая обоих величайшими дирижерами современности. Певица Мария Шиловская спела два романса и арию из «Руслана и Людмилы»{489}. Рецензент «Пчелы» восхищался: «Любительница-певица М. В. Шиловская (урожденная Вердеревская) пела как соловей. Прелестный голос, который нам кажется всегда лучше, когда мы его слышим»[596].

Концерт имел резонанс, но, судя по публикации в «Северной пчеле», зал был не полон. Рецензент указывал: «…вероятно, что многие развлечены праздничными увеселениями», которые устраивались в столице как раз в это время[597]. Труппа Карла Раппо, дающего цирковые представления, «отнимала» публику у серьезных мероприятий. «Северная пчела» сообщала о них: «…нет никакого сомнения, что лучших гимнасток, эквилибристов и силачей, как сыновья господина Карла Раппо, нет во всей Европе».

В связи с концертом Глинки рецензент «Северной пчелы», а им был все тот же Булгарин, поднял вопрос о музыкальных талантах России. Дело в том, что зимой 1851 года в зарубежной прессе появилась статья, наделавшая много шума в России. В ней единственным русским талантом объявлялся Антон Рубинштейн. Рецензент, не оспаривая гениальности Рубинштейна, говорил о том, что гениев в России много. К ним он причислял, помимо Глинки, также графов Виельгорских, Верстовского, Алексея Львова, Даргомыжского, Алябьева, Варламова, Федора Толстого. Был не забыт Бортнянский, который после итальянского ренессанса в России теперь считался «великим»[598].

Но, несмотря на когорту перечисленных имен, действительность была такова, что имя Рубинштейна занимало все больше пространства на русской сцене, теперь оно значилось и на афишах Большого (Каменного) театра в Петербурге. В пасхальные дни, 18 апреля 1852 года, состоялась премьера его оперы «Дмитрий Донской, или Куликовская битва» на либретто Владимира Соллогуба, отвергнутого когда-то Глинкой.

Времена менялись. Музыкальная культура развивалась, переходила из рук просвещенных дилетантов к профессионалам. Конкуренция, рыночные отношения и мнение широкой публики теперь «правили балом».

Глава четырнадцатая. В поисках земли обетованной. Париж (1852–1854)

Человек есть слово экстрактное, заключающее в себе свойства добрые и злые, итак, чтобы знать, что есть человек, надобно узнать все детали, составляющие его.

М. Ю. Виельгорский[599]

Весь 1852 год в Петербурге Глинка грезил о путешествии по Испании. Он, как и прежде, разработал план поездки, надеясь осесть в Севилье. Но в результате последующие два года он провел в… Париже, при этом раздумывая перебраться в… Варшаву. Биографический ход, достойный Дон Кихота.

Несмотря на утвердившийся в Петербурге болезненно-меланхолический образ композитора, в Париже он жил довольно весело. Можно сказать, что этот образ был частью романтического мифа — о разочарованном композиторе, который в конце жизни постоянно страдал от разлуки с родиной и хворей. Таким же страдальцем в обществе воспринимали и Шопена, сделавшего успешную карьеру в Париже.

Но если Глинка и страдал, то параллельно с этим он много занимался самообразованием и радовал себя интеллектуальными развлечениями.

Путешественник без путешествий

В конце мая 1852 года, через несколько дней после празднования своего 48-летия, Глинка с доном Педро отправился за границу{490}.

Людмила поехать с ними не могла, хотя, вероятно, очень хотела. Она почувствовала себя неважно, а вскоре ей пришлось отправиться в деревню для устройства хозяйственных дел. В сентябре 1852 года она сообщила брату важную новость — она ждала ребенка, отцом которого был Дмитрий Стасов. Впоследствии ей пришлось оставить Петербург, чтобы обезопасить себя от слухов и сплетен, но среди близких родственников и в семействе Стасовых знали об этом внебрачном ребенке. Шестаков в очередной раз поступил благородно — он дал ребенку имя и обещал наследство. Михаил Иванович радовался прибавлению в роду: «Нас мало — следует любить и беречь друг друга»[600].

Весь этот год Глинка думал о правильном распоряжении имуществом: «…желательно бы все заживо устроить так, чтобы Новоспасское и Починок не могли попасть в чужие руки, своими же (пусть не прогневаются) я считаю тебя и Ольгу с мужьями»[601]. Выходки сестры Маши, которая продолжала обвинять Людмилу в незаконных действиях, Глинка называл гусарскими, то есть грубыми. Он советовал Людмиле: «…плюй, ее не переладишь, а она тебе не указ»[602]. Он просил Людмилу разработать новый план по наследству, чтобы никого не обойти и не обидеть (кроме Стунеевых, с которыми Глинка окончательно разорвал отношения). Определенную сумму денег он планировал оставить Педруше, как он ласково называл испанца, за его преданное служение. Но дрязги по поводу наследства будут длиться еще долго, весь 1853 год. Зятья хотели получить причитающиеся за их жен доли. Раздел имущества выставил в некрасивом свете даже младшую сестру. «Не думал, однако же, чтобы сестры, в особенности Oline, до такой степени могли забыть приличие и уважение к памяти наших родителей»[603], — с грустью писал композитор.

Проезжая Варшаву и немецкоязычные земли, Глинка мечтал о жаркой Испании, которая превратилась в его восприятии в землю обетованную.

В Берлине{491} русского композитора тепло встретил Зигфрид Ден, считавший Глинку близким другом. Ден подарил ему свою книгу на немецком языке об искусстве сочинения — генерал-басе. Глинка мечтал перевести ее на русский язык и для этого передал ее Серову. Но друзья не разделяли энтузиазма композитора по поводу этого теоретического труда, считая, что подобный сложный трактат не будет востребован в России[604].

Ден теперь занимал должность хранителя музыкального отдела библиотеки в Королевском музее города, так что хорошо знал все его достопримечательности. Он показывал Глинке наиболее ценные экспонаты, тот особенно оценил Кунсткамеру. Не обошлось без музыкальных новинок — квартетов, приправленных хорошим мозельвейном, легким белым вином, изготавливаемым из винограда, растущего в долине реки Мозель.

В это время состоялась первая встреча с известным композитором Джакомо Мейербером (1791–1864), который сам пришел в гостиницу с визитом к русскому композитору.

Он был учтив:

— Как так случилось, господин Глинка, что, отлично зная вас по имени, мы не знакомы с вашими произведениями?

Глинка парировал, еще более учтиво:

— Это естественно, господин Мейербер. Я не имею привычки сам распространять свои сочинения.

Мейербер, скорее всего, был удивлен ответом русского композитора, посчитав его позицию особой артистической эксцентричностью, которая должна привлечь к