приятельниц: «Да не смейтесь вы!» — а под конец объявила, что вот сейчас заберет своих комсомолят, Павлика и Мишку, и отправится с ними в село — мало ли что там может натворить этот Федор! А ребята ее, комсомольцы, на кого хочешь найдут управу. Вскоре она и вправду собралась домой и теперь дожидалась, когда Павел и Михаил умоются возле деревянной бочки, — они уже плескались там, фыркали, взблескивали, хохоча, белозубыми ртами. Феня подкралась к брату сзади, черканула согнутым указательным пальцем по его ребрам — парень охнул и по-заячьи скакнул в сторону. Только теперь увидел улыбающуюся сестру:

— С ума сошла!

— Одевайтесь — и марш домой! Настя вон дожидается.

— А чего нам делать дома? — сказал Мишка Твер-сков. — Мы тут останемся.

— Настюха вам дельце одно подыскала.

— Какое?

— Там увидите.

Ребята оделись, подбежали к ожидавшей их Насте и, подхватив с двух сторон, хохоча, понесли ее от будки в сторону села. Она брыкалась, перебирала ногами, шлепала руками по тонким, почти детским еще их шеям, а они не отпускали — бежали с ней вприпрыжку, получая, как награду, звонкие, жгучие оплеухи.

— Женихаются, — кинула им вслед Мария.

— Увидит Санька Шпич, он им поженихается, — сказала Феня, а глаз ее помимо воли косился в сторону будки, где Авдей и Филипп рассматривали диковинную зажигалку и вели какой-то свой мужской разговор.

Должно быть, Мария перехватила этот взгляд, а может быть, потому, что вообще была чрезвычайно догадлива там, где речь идет о таких тонких делах, как любовь, — не знаем уж почему, но она вдруг вспомнила о стоявшем неподалеку, оставленном ее напарником Мишкой Тверсковым тракторе, заторопилась к нему; решив что-то про себя, покликала:

— Филипп, пойдем со мною. Будешь у меня за прицепщика!

Мальчишка, однако, заупрямился:

— Я с мамой.

— Ишь какой мамкин сынок, — засмеялась Мария, — и тебе не стыдно за мамкин подол держаться?

Филипп задумался. Мать его, снова покраснев, сказала:

— Иди, сынок, с тетей Машей. Я еще не скоро.

Филипп, глянув на мать, потом на Авдея, поколебался еще немного и нехотя побрел за Соловьевой. Если бы он обернулся в эту минуту, то увидел бы на глазах матери слезы.

Впрочем, Феня быстро, злясь на себя и на того, кто стоял у будки и ждал ее, сейчас же их вытерла, внутренне собралась для нелегкого, по-видимому, но неизбежного разговора.

13

Она стояла, прислонившись спиною к противоположной стене будки, — ждала, когда он подойдет к ней. Он подошел быстро, но ей показалось, что Авдей опять, так же как в лесу, замешкался, а потому и сказала холодно:

— Чего тебе?

— Не дури, Феня. Ты же знаешь…

— Ничего я не знаю и знать не хочу!

— Вот как?

— Вот так!

— Это ты всерьез? Подумай..

— Я уж подумала. Надоело мне, как сучке, бегать с тобою по чужим дворам.

— Ну куда ж нам?..

— Ты мужик. Давно бы решил.

— Давай уедем в город.

— Поезжай один. Мне там делать нечего.

— Ну вот видишь…

— Вижу. Оставь меня, пожалуйста! — Ни эти, ни другие ее слова не должны быть и не были бы сказаны, если бы она услышала то, что хотела услышать. Она надеялась, что он приглядел уже где-то для них угол и сейчас объявит ей об этом, что и с ее сыном он разговаривал так весело и оживленно потому, что все у него решилось, все внутренне определилось и установилось, что он лишь в нетерпении ждет, когда Феня останется одна, чтобы один на один обговорить все с нею, назначить день и час, чтобы перебраться в тот угол, — она не сомневалась, что такое место отыщется для них, не все же в Завидове враги их счастья.

— Я бы давно перешел к вам, но твоя матушка..

— Я сама ушла из дому, — сообщила вдруг Феня.

— Как? Куда?

— Это уж не твоя печаль. Хотела к Степаниде, но у нее Маша с ребенком… Пелагея Тверскова, Мишкина мать, обещалась приютить.

— Их же самих четверо! — Авдей глядел на нее, как на сумасшедшую. — Четверо, слышишь?

— Слышу, будет шестеро, только и всего. А ты вот что, Авдей, ты все-таки уезжай. Так будет лучше.

— Кому лучше? Тебе?

— И мне, и тебе. Всем.

— Вот как?! Значит, все?

Феня не ответила.

Над бескрайними, по-осеннему притихшими и пригорюнившимися полями низко и стремительно побежали первые темно-сизые, как бы порванные в лохмотья тучи. Ветер, недавно еще чуть приметно шевеливший травы и вершины деревьев в видневшихся поодаль посадках, усилился и принялся хозяйничать всюду: отыскал быстро щель под железной крышей будки, пробрался туда и заверезжал, больно ввинчиваясь в человеческое сердце; подхватил на залежах с десяток больших и рыжих шаров перекати-поля и погнал их по степи, точно гончие стаю вспугнутых ими зайцев; задрал на ближнем мару орланий хвост и свистел сквозь него, как сквозь большую деревянную гребенку, а трепетавшего легким поплавком кобчика швырнул далеко в сторону, и тот теперь метался в синеве небес, ища изломанным крылом опоры; а дымы, вырвавшиеся из выхлопных труб работавших неподалеку тракторов, прижал к самой пахоте, будто бы окутал ее, зябнущую, легким, но теплым одеялом; сорвал со свежего, не успевшего улежаться и уплотниться омета огромную шапку золотистых волос и, балуясь ими, закрутил, завихрил, разбросал на целую версту окрест; добрался до сорочьего гнезда, смутно черневшего в густых зарослях посадки, просквозил, изгнал, вытурил из него_ хозяйку, и та, вцепившись лапками в раскачивающуюся ветку, ни о чем другом и не думала, а только о том, как бы удержаться и не оказаться окончательно во власти разбуянившегося степного гуляки ветра. Лишь коршун был рад ветру. Он поднялся так высоко, как только можно, и не махал радужными, перламутровыми своими крыльями, а только чуть скашивал то одно, то другое, рассекая упругую струю воздуха, да поводил разбойно горбатым клювом…

Авдей повторил:

— Все, значит, Феня?

Феня продолжала молчать, плотнее прижимаясь к будке, словно ища в ней опоры. И только после того, как Авдей вновь произнес те слова, она, потупившись, не глядя на него, сказала усталым, надломленным голосом:

— Все так все. Подумаешь, испугал! — И, резко оттолкнувшись от стены, быстро пошла к своему трактору.

Авдей некоторое время глядел ей вслед, чувствуя, что грудь его и весь он наполняются свинцовой тяжестью обиды. В беспечальных, вообще-то, и добрых его глазах загорались недобрые огоньки. Дыхание сделалось частым и трудным, воздух со свистом вырывался из расширившихся ноздрей. Ясно, что ни до этого, ни днем, даже ни часом раньше, а вот только теперь, в эту последнюю минуту, он