— Обожрался, идол! — упрекнула его Галина Павловна.

— Заткни, Галка, плевательницу!

Галина Павловна догадалась, что плевательницей Марк обозвал ее рот, но сдержала свой гнев: в первые годы их совместной жизни она не один раз подчеркивала, что простые слова массовых людей ласкают ее слух, и всевозможные эпитеты Марка, отнесенные по ее адресу, принимала она якобы с полным удовлетворением.

— Ты, Марк, большой дурашка, а все же за круглое слово я тебя обожаю, — вздохнувши, удостоверила Галина Павловна прежнее утверждение.

Марк промолчал и, отступив от Галины Павловны на приличное расстояние, стал насвистывать.

— Не отходи от меня, Марк, — мне боязно.

Галина Павловна, приблизившись к Марку, взяла его под руку.

— Ослобони, Галка, у меня подъем для мотива, — запротестовал Марк.

Галина Павловна крепко вцепилась за рукав и не выпустила его.

— Марк, тебе нравится гражданка Сокова? — неожиданно спросила она.

— О-о-о! — обрадовался чему-то Марк. — Клавдия Гавриловна — баба статная. Впрочем — не баба, а в полной мере фабрика-кухня!

— Я, Марк, спрашиваю не шутя, — встревожилась Галина Павловна.

— Я, Галка, говорю не шутя: Клавдия Гавриловна — лицевой образец общественного питания. Жаль вот только, что она в прочных руках единоличника!

Галина Павловна обрадовалась, так как слова Марка относили Клавдию Гавриловну не к его единоличному причалу, а к общественному пристанищу.

— Марк, что бы ты стал делать, если бы я от тебя ушла? — поинтересовалась Галина Павловна.

— Вот тебе раз! — удивился Марк. — Да ничего!

— Так бы и ничего?

Марк, почувствовав тревогу в словах жены, сокрушенно вздохнул, но не нашел для нее утешения.

— Я, право, Галка, об этом не подумал. А, впрочем, ты попробуй, уйди…

Галина Павловна задумалась, однако она явно не желала воспользоваться советом мужа: она знала, что по своей хлопотливой натуре Марк едва бы когда-либо нашел время потосковать о ней.

Они прошли соковский мост и вышли на улицу, озаренную электрическим светом. Неприятная тревога жуткости сошла с лица Галины Павловны, и она слегка оттолкнулась от Марка.

— Марк! — строго проговорила она. — Шутки в сторону! Я замечаю у тебя постепенные отклонения.

— От следования по нормальному тракту? — спросил Марк.

— Не от нормального тракта, а от генеральной линии.

— Как так? — испугался Марк.

— Весьма просто. Ты иногда останавливаешься отдыхать на чужом перекрестке. Вот, смотри.

Галина Павловна почему-то начертила носком туфли римскую цифру десять и указала условное место скрещивания черточек.

— Понимаешь?

Марк недоуменно пожал плечами, хотя и уловил взором отрожек римской цифры, вышедший на влажном месте из-под туфли жены.

— Ты, Марк, чужую тропу хочешь подтянуть к генеральной линии, будто бы тропа есть бревно.

— Ты мало смыслишь в этом деле, — ответил Марк. — Ты, Галка, думаешь, что я хочу обвеять пылью с нормального тракта ту самую тропинку?

— Ты не напыляешь, а замазываешь щели.

— Ну, вот. Сейчас же ты мне медную пластинку на лоб пришурупила, — обиделся Марк.

— Надпись у тебя на лбу уже обозначилась: ты примиренец.

Марк напугался громкого слова и, отмахнувшись рукой, продолжал приостановленное шествие.

Галина Павловна, приняв молчание мужа за знак согласия, просветлела от улыбки и тихо побрела за поспешающим Марком.

На углу улицы, у поворота, Марк обождал неторопящуюся Галину Павловну.

— Ты понимаешь! — сказал Марк. — Прохор однороден со мною. Хорошо бы было иметь его в общем монолите. Но, к сожалению, он… монолит в осколке.

Марк Талый пошел неторопливо, размышляя о том, каким родом в дальнейшем корчевать корни капитализма ради общей людской монолитности…

5. ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ДОСУГ

Миновала осень — степенная сподвижница побуревших дней и молчаливая сокровенница обильных плодов, заготовляемых впрок.

В конце осени в канцеляриях шелестят бумаги и привычные люди щелкают костяшками, подводя итоги превзойденного года.

По мнению Прохора Матвеевича, в это время мужик завершил оборотный круг, шествуя в последний раз около грядки телеги, увозившей излишествующее наличие тучного урожая. Мужик задорно хлопнул рукавицами и, заложив их за пояс, потер шершавые пальцы о подол зипуна, дабы основательно ощупать плотность ситцевых тканей, потребных для домашнего обихода.

Прошла неприглядная слякоть, и Прохор Матвеевич, одержимый недугом легкого воспаления бронхиальных тканей, отхаркнул последний плевок, затвердевший от предстоящего мороза.

Воздух освежился, просох от стужи, и легкая испеплевшая ткань облекла вселенную в наряды отменной прелести.

— Прозвездило на погибель! — засвидетельствовал Прохор Матвеевич, возвратившись с обычной вечерней прогулки.

Он распахнул полы драпового пальто и, не раздевшись окончательно, прикоснулся кончиками пальцев к стенке голландской печки. Кафель оказался прогретым, и от теплоты у Прохора Матвеевича обнаружился чрезмерный напор избыточных чувств. Он ласково улыбнулся и прихлопнул подвернувшуюся Клавдию Гавриловну ладонью по добротному месту.

Клавдия Гавриловна застыла в онемении и, опустив ресницы, запылала наливными щеками, зардевшимися от стыдливости.

— Ложный стыд, Клашенька, бывает от незрелости, ты же у меня в нормальной поре.

Прохор Матвеевич осторожно охватил жену за плотную талию и, приводя в движение, усадил ее в мягкое кресло.

Клавдия Гавриловна просветлела в лице от необычного внимания мужа, не понимая, однако ж, в какое место его покойного сердца залетела искра, впервые пробудившая облегченный задор.

Сладкая истома охватила ее встревоженное сердце, и горячая кровь пробежала по жилам.

— Ты скажи мне, Проша, — мы постоянно утепляли жизнь, а вот полымем таким не пылали.

На этот раз перед напором жениных чувств оробел Прохор Матвеевич.

— Надо бы, Клашенька, обождать, — подумавши, произнес он.

И все же нормальный покой на сей раз не возвратился, и супружеская чета преждевременно обрела уготованное ложе, даже не выкушав потребное количество крепкого чая.

…Прохор Матвеевич открыл глаза и сладко позевал. Разводя локти в ширину, он не обнаружил присутствия Клавдии Гавриловны, поднявшейся в урочный час.

Он отличил ее шаги и отметил в них необычную легкость, что и польстило его размякшему сердцу. Что-то терпкое защекотало под боком, и Прохор Матвеевич привстал и обнаружил пряди щетины, выступившие из матраса: простыня была скомканной и спустилась к ногам. Прохор Матвеевич с большим усилием сдержал наплыв некой веселости нрава: в окна струился свет отличительной белизны, и надвигающийся день мог обнажить сокровенную тайну минувшей ночи.

— Клашенька! — воскликнул он. — Погляди, родная, в оконце. Какая погода залегла на улице?

— Первопуток, Проша, первопуток! — отозвалась Клавдия Гавриловна, и голос ее, не утеряв прежней теплоты, значительно попрозрачнел.

Она подала ему валеные сапоги, и он, свидетельствуя их прочность, постучал концами по подошве, пробуя толщину. Теми же пальцами он легонько ущипнул пухлую щеку жены и удалился к умывальнику…

…Зима, по мнению Прохора Матвеевича, предоставляет людям промежуточный досуг, расширенный продолжительностью текущих ночей. Зимний досуг, по