Скучаю по нашим партиям в шахматы! Здесь со мной совершенно никто не играет, так что, наверное, вы у меня будете выигрывать, когда я приеду. Кланяйтесь Игорю Ричардовичу и передайте ему мои горячие поздравления с приближающимся днем рождения! Огромный привет маме! А также Монечке![4] Папа и Милена шлют вам свой поклон! Эмма Николаевна, пишите мне! Желаю вам всего, всего, всего хорошего!

Ваш

П. Пепперштейн.

15 июня 1983 года

Письмо Игорю Яворскому (1983)

Здравствуйте, дорогой дядя Игорь, то есть, простите, г-н Блюм! Разрешите Вас глубочайше приветствовать!

Ваш драгоценнейший фогельмаус получили в сохранности, он ничуть не повредился в дороге и все так же прекрасно поет. Я сразу поставил его в воду, и он мгновенно зацвел. Заглянув в один из цветков, я увидел как будто очертания какой-то комнаты. Приглядевшись, я заметил шкаф, письменный стол, над которым висел китайский пейзаж. Вдруг открылась дверь, и вошли Вы собственной персоной. Ваша лысина слегка поблескивала в полумраке. Осторожно вы приблизились к шкафу. И тут заметил я в этом, знакомом мне, шкафу некий невиданный прежде ящик. Открыв этот ящик, Вы заглянули туда и поманили кого-то пальцем. В ту же секунду некое мохнатое существо очертя голову кинулось по комнате и взобралось на шкаф. Вы стянули его за хвост и уже было хотели спрятать обратно, как в комнату вошли гости. Тут были Юра Дидосян со своей женой, Коля Халафян со своей бабушкой, Валентин Петрович Чугунов с куском хачапури в руке и рюмкой в другой руке, господин Нессельродэ с таксой под мышкой, Андрей Монастырский, тревожно оглядывающийся по сторонам, коварно улыбающийся Добросельский, тихо смеющийся Брюссельский, хромой Запотоцкий, близорукий Плясунков, Абрамович – такой низенький, что многие принимали его за табуретку, Сорокин, Фабрициус, только что прибывший из Бакуриани, Капатакян из Тбилиси и многие другие. Гостей было так много, что они заполнили всю комнату, так что многим не хватало места. Брюссельский толкнул Зопотоцкого, и я отчетливо видел, как жена Дидосяна укусила бабушку Коли Халафяна. Шум стоял страшный. Чугунов сел на Абрамовича, окончательно уверенный, что это табуретка. Добросельский прохаживался по комнате, трогая предметы, и время от времени смотрел на Вас, молча, сощурившись и улыбаясь. Он единственный заметил, что в руках у Вас – странное существо. Чтобы не попасть в неудобное положение перед гостями, Вы придали существу плоскую форму и торопливо повесили его на стену между китайским пейзажем и Вашей работой пастелью. А гости всё прибывали. Через комнату быстро прошел Каспаров, неся в руках шахматы, но Монастырский успел привязать к его ноге шнурок, который заставлял Каспарова нетерпеливо дергать ногой. Появилась Сара Абрамовна Шмодт, но, приглядевшись, можно было узнать в ней переодетого Кабакова. Гости страшно шумели, так что нельзя было ничего разобрать. Тише всех говорил Сорокин, но его слова только и можно было расслышать в этом грохоте. Он высказывал какую-то мысль, но так как слова произносились с интервалом в пять минут, за этой мыслью никак невозможно было уследить. Многие гости рассматривали Ваши работы, развешенные на стенах. «В этой работе вы совсем не похожи на себя», – заметил Кютценбах, указывая на висящее существо. «Да, – ответили Вы, стараясь не смотреть в честные голубые глаза старого Кютценбаха, – в этой работе я экспериментировал». В этот момент близорукий Плясунков, желая лучше рассмотреть ту работу, о которой шла речь, приблизил к ней свое лицо, и существо впилось ему в нос. Раздался душераздирающий крик. Все гости толпой бросились вон из комнаты, несмотря на уверения Сары Абрамовны, что все здесь происходящее лишь социальное явление. Остался один Каспаров, который сидел над шахматной доской, глубоко задумавшись. Он готовился к решающей партии с Вами. Вы сели напротив него, и игра началась. Но вся сила Каспарова состояла в ловкости его ног. Во время игры он сплетал ноги таким образом, что мысли вытягивались из левой ступни противника и втекали в правую ступню Каспарова. Однако теперь ему мешал шнурок, привязанный Монастырским. Пришлось ему пожертвовать собственную пешку: он подбросил ее и ловко поймал ртом, а затем с хрустом разжевал и проглотил. Это не помогло, и Каспаров съел одну за другой все свои фигуры, после чего сдался. Покончив с ним, Вы сели за письменный стол и, как я надеюсь, стали мне писать ответ на это письмо. Желаю Вам всего, всего хорошего!

До свидания.

Ваш

г-н Кегель-Пепперштейн.

18 июля 1983 года

Глава сорок девятая

Прощание с Брежневым

Новый, 1983 год мы (то есть папа, Милена и я) встречали на вилле бывшего министра Галушки. Этот человек, наделенный аппетитной фамилией, служил министром иностранных дел в правительстве Дубчека. То есть в правительстве Пражской весны, решившемся на смелый эксперимент – осуществление проекта «социализма с человеческим лицом». После того как танки государств Варшавского блока в 1968 году положили конец этому эксперименту, все правительство Дубчека было отправлено в отставку. Их исключили из компартии и полностью отстранили не только от власти, но и от какой-либо политической деятельности. Тем не менее поступили с ними по советским меркам достаточно мягко: не только не расстреляли и не посадили, но даже министерские виллы оставили. На том новогоднем празднике присутствовало несколько человек из того свергнутого правительства. Все это были пожилые люди, достаточно бодрые, остроумные и даже отчасти веселые. Хотя их тотально отстранили от дел, да и чехословацкие спецслужбы следили за ними неусыпно, но они, по-видимому, не особо впадали в депрессию на своих виллах. Во всяком случае, вида не показывали. По складу своего мышления они оставались политиками до мозга костей, пристально следили за всеми политическими событиями в мире и оживленно их обсуждали. На вилле экс-министра имелся личный кинозал. В качестве новогоднего десерта Галушка смонтировал и показал своим гостям документальный фильм о событиях уходящего 1982 года. Документальные съемки сопровождались закадровыми комментариями самого экс-министра, опытного дипломата и политического аналитика. Кстати, отлично смонтированный и весьма занимательный фильм – часа на полтора, не меньше. Помню, я с увлечением взирал на экран, сидя в глубоком кресле в этом темном приватном кинозале и потягивая новогоднее шампанское. Ни до, ни после этого я никогда не встречал новые года в столь политизированном контексте. Итак, что мы увидели тогда, на том экране? Какие события взволновали мир в 1982 году?

Главным событием того года, безусловно, стала смерть Брежнева. Я прекрасно помню тот ясный пражский день, 10 октября 1982 года, когда новость эта прозвучала. Меня сразу же отправили с архаическим жбаном в пивную к «Чешскому льву». И горьким чешским пивком помянули мы Леонида Ильича. Папа с Миленой обрадовались этому печальному известию: Брежнева они не любили, и смерть его пробуждала в них надежду (впрочем, достаточно зыбкую) на возможные политические перемены. А я? Я, конечно, радовался вместе с ними, я счастлив был видеть их ликующие лица, но в глубине души мне было грустно.

Я понимал, что заканчивается некая эпоха, – и я не ликовал по этому поводу. Я родился на втором году брежневского царствования и всю мою жизнь до описываемого момента жил при Брежневе. И, в общем-то, я втайне симпатизировал этому старцу. Даже, можно сказать, отчасти любил его. В этой тайной симпатии я вряд ли смог бы признаться тогда кому-либо из своих знакомых. В той среде, где я вырос, Брежнев был, мягко говоря, непопулярен. И все же, являясь главой пугающей советской системы, сам Брежнев не внушал страха. Над ним принято было смеяться. Где-то посередине своего правления он впал в отъехавшее, маразматическое состояние, и это сделало его героем бесчисленных анекдотов. Я до сих пор обожаю и часто рассказываю или цитирую анекдоты из этого великолепного маразматического брежневского цикла – с течением времени, утратив актуальное политическое звучание, эти анекдоты превратились в подобия дзенских коанов.

Никому не приходило