Шрифт:
Закладка:
— Профессор, — сказал он наконец. — Как же это… идейные?.. Может быть, просто…
— Может быть, я просто лгу? Это ты хочешь сказать?
— Боже упаси! — испуганно воскликнул Мурсал… — Я не о том… Да если бы я… Да отсохни у меня язык! Да я ему вот этими самыми руками башку…
— Брось, Мурсал!..
— Ей-богу, профессор! Я же сам… я же его вынянчил, вырастил! И отец ему был, и учитель!.. А что это за окружение, вот вы сейчас сказали?.. Как он там оказался?
— Где?
— Да вот — в окружении!
— Ты что — первый раз такое выражение слышишь?
— Нет, — сказал учитель Мурсал. Больше он ничего не мог сказать.
За стеной рыдала Туту-ханум.
— Завтра же! Завтра же уеду! — послышался из дома ее глухой, прерываемый рыданиями голос. — С ним буду! Не оставлю я его одного, слышишь? Не дам одному умирать!.. Мальчик ты мой! Мурадик!..
Туту-ханум рыдала долго, тяжко…
Мурсал и не представлял себе, что можно так рыдать, но, даже слыша эти тяжкие рыдания, не в силах был произнести слова утешения.
— Пойду сейчас, письма напишу… Всем сестрам его и детям их всем!.. Сам письма отправлю… Заказным!..
— Не делай этого.
Мурсал-муаллим вздрогнул, удивленно взглянул на Джемшидова.
— Почта эта… — Джемшидов поморщился.
Мурсал сразу же согласился.
— Советуете самому поехать?
— Я ничего не советую. Абсолютно ничего.
— Угу… Хорошо… Тогда я… Я больше не стану вас затруднять… Я только вот что… Очень прошу, профессор, чтоб между нами… Чтоб ни единая душа… Иначе просто… Хоть ложись да помирай!
Джемшидов быстро подошел к столу, приподнял скатерть.
Обернулся, вопросительно поглядел на дверь, за которой скрылась жена.
— Вот, Мурсал, — сказала та, появившись со свертком в руках. — Немножко гостинцев… Внучатам… Прошу вас, ради бога! Деньги, что мы вам должны, тоже там, внутри…
Мурсал-муаллим молча сунул сверток под мышку, медленно спустился по ступенькам, медленно дошел до калитки, но, закрыв ее, сразу подхватился, заспешил, потому что принял твердое решение — немедленно ехать в Баку; до отхода поезда оставалось еще около часа…
Абдулла Джемшидов стоял, опершись о перила, смотрел на деревню, но ничего не видел — весь был сосредоточен на том, что там, в доме: успокоилась она или опять принялась плакать… В доме было тихо, ни звука… Профессор обернулся. Жена не плакала; достав из воды ка-тык, она ложкой накладывала его на сваренный еще с утра холодный шпинат…
РАССКАЗЫ
НЕ КО ВРЕМЕНИ ВЕСНА
В бузбулакской чайхане никогда не бывает особенно многолюдно. А сейчас и время такое — еще и одиннадцати нет.
В чайхане сидело всего четверо. Да и те у доски с нардами: двое играли, двое других смотрели — ждали очереди. Огромный, на четыре ведра, самовар только что закипел, только что заварили чай. Кирпичный пол, с утра политый и тщательно выметенный, еще хранил влагу, и солнце, светившее в дверной проем, лежало на влажных кирпичах, чистое и очень свежее. Гариб, то и дело поглядывавший на него, вскочил вдруг и положил кости.
— Не хочу больше!
— Да хоть игру закончи!
— Не хочу! — со злостью бросил Гариб.
Достал рубль и сунул под блюдце, что значило: отцепись, считай меня проигравшим; в бузбулакской чайхане большинство посетителей садилось за нарды так, провести время. Проигравший платил за чай, на худой конец прибавлял еще на сигареты. Гариб, во всяком случае, ни на что другое не играл.
Уступив место очередному игроку, Гариб пересел лицом к окну. Теперь ему стала видна плоская вершина горы. Солнце лежало на ней такое же, как тут, на полу, — чистое и очень свежее. И Гарибу так вдруг захотелось вскарабкаться туда, на гору, и поглядеть вокруг — далеко-далеко, насколько глаз хватит. Но взгляд его зацепился за подножье горы, желто-белое солнце от цветов миндаля и кизила, и мысли приняли другое направление. Гариб посмотрел на берег арыка, сплошь усыпанный фиалками, и у него мелькнула мысль, что ничего нет на свете глупее, чем такая вот, не ко времени, весна. И, не переставая размышлять об этом, Гариб вышел из чайханы.
Весна и впрямь вытворяла непонятное. Только еще февраль на исходе, а миндаль уже зацвел и кизил. Если дальше так пойдет, через неделю все в цвету будет. Вон возле чайханы абрикосовое дерево горбатится: ветви, что с солнечной стороны, надулись, порозовели — ни дать, ни взять вымя у нетели, дохаживающей последние дни. А если теперь да снег?.. «Нет, лучше не надо!..» Гариб даже головой покачал — ветви у абрикосового дерева и впрямь были, как вымя у молодой коровы, вот-вот собирающейся телиться, и Гарибу было их очень жалко.
Гариб в задумчивости постоял возле лавки: взять поллитровку, выпить и лечь, чтоб до утра?.. Но представил себе муки похмелья и пошел — дальше. Потоптался возле правления, может, Джумшид попадется под руку, сказать ему, чего, мол, тянешь — арыки копать пора, хватит людям без дела маяться, руки измозолили нардами! Однако, завидев председателя, Гариб, сам не зная почему, мгновенно отказался от этой мысли. Мало того, ускорил шаг и так быстро проскочил мимо правления, словно боялся, что его идея по воздуху передастся Джумшиду.
До самого вечера Гариб бродил по колхозным полям, даже обедать не приходил. Под вечер он появился в чайхане, но за нарды не сел; сцепив за спиной руки, раза два прошелся туда-сюда, потом встал у самовара и объявил:
— Я мельницу решил наладить! — Слава богу, никто не засмеялся. Потому как дело было вечером, народу порядочно, и, засмейся хоть один, все могло бы кончиться плачевно.
По-прежнему держа руки за спиной, Гариб снова прошелся по чайхане.
— Какая у нас в деревне мельница была! Пекут чуреки — на всю деревню пахнет! А чуреки какие!.. Какой вкус был — ешь да облизываешься!.. — И, обернувшись к сидящим в чайхане, спросил: — Верно я говорю?
— Верно! — подтвердили все в один голос.
— Чего ж мы теперь без мельницы? — спросил Га< риб.
— А теперь, сынок, муки полно, — ответил ему один из стариков. — Первый сорт — тридцать копеек» второй — двадцать семь копеек. Бери двадцать два рубля, езжай,
