Суббота, 6 февр<аля>.

Если верить российским литераторам, в высшей петербургской публике возрождается страсть к русской словесности. Самые высокие особы читают наши журналы, интересуются их ходом и досадуют на неуместную придирчивость цензуры. Дай бог им за это всякого счастия. Насчет русской литературы я какой-то герой любви и преданности. Я согласен на многие пожертвования, лишь бы она цвела и пользовалась общим почетом. Теперь-то и надо нам вести себя благородно, чтить достоинство писателя и платить благодарностью за сочувствие публики. Так как я живу в тиши и вдали, то еще лично не видел проявлений этого сочувствия, но оно должно существовать и теперь ему время выказаться. А то несомненно, что мы стоим сочувствия и внимания. Даже как частные люди, многие из наших товарищей заткнут за пояс любезнейших людей остального круга. Где, хотел бы я знать, — можно встретить рассказчика и весельчака милее Григоровича, доброго дилетанта лучше Тургенева, наконец, даже хлыща, которому бы прощалось от души более, чем от души прощается Панаеву? Нас всех портили, злили, воздвигали друг против друга, избаловывали, топтали в грязь, — и мы все-таки остались порядочными людьми. Выдержи-ка другой кружок людей то, что мы выдержали!

Это предисловие ведет к тому, что вечер четверга у Краевского прошел очень приятно, хотя, по-видимому, без особых признаков веселия. Видел там Дудышкина и играл с ним в бильярд, Фета, Рубинштейна (хлыщ), Левицкого, Струговщикова, Тургенева (который приносил мне великую благодарность за Lisette), Гаевского. Смеялись, играли в пирамиду (при игре в бильярд Григорович представляет нечто единственное в своем роде), ужинали, пили шампанское и беседовали. Из лиц более чуждых, имелись Алфераки, Мундт, Геннади и еще два или три загадочных индивидуума. Пятницу провел я странным образом: сперва у Прасковьи Ивановны, потом у А. П. Евфанова с Бышевским и Баннани-фон-дер-Кейтом, потом шатаясь по разным заведениям и сам не зная для чего шатаясь.

Понедельник, 8 февр<аля>.

С утра гости, все дамы: К. П. Стремоухова и М. Н. Корсакова, Ольга Иван<овна> Ор-чь и бар. Вревская, а ко мне Lisette, огорченная тем, что я ее не видал с прошлого понедельника. Потом Григорий, с которым боже упаси иметь какие-нибудь серьезные дела, вроде киалимского. Теперь ему надо, чтоб блажиевская старуха сделала кой-какие распоряжения по делу о перезалоге нашего имения, и он гонит меня к ней на почтовых. Нечего делать, предвидя результат заранее, я проехал к Аничкину мосту, пробрался в бедную квартиру с вонью и запыленными картинами, нашел старуху в состоянии идиотизма и уехал ни с чем, только на стенах видел две прелестные картины: Мадонну и мальчика, — того самого, что срисован Кипренским для Эрмитажа. Это может быть дублет, но никак не простая копия. Оттуда к Тургеневу и не застал его. Дома буду обедать, в вечеру предстоит опера и, может быть, маскарад. Суббота и воскресенье прошли шумно и хлопотливо, но не без примеси сплина и нездоровья. В субботу обедали у меня обычные посетители с прибавлением Гаевского, за столом спорили о политике и коснулись черт знает каких утонченных вопросов. Ужинать остались только брат с женою. В воскресенье, едва продрав глаза, двинулся в оперу на бенефис Риччи, «Пророка» уже не застал, но слышал сцены из «Нормы», с этой безобразной Медори, сцены из «Вильгельма Телля», отличные, из «Зора» (то есть «Моисея») нечто похожее на ржание разъяренных лошадей и второй акт «Севильского цирюльника», где Лагранж перещеголяла самих птиц, но не тронула меня ни на грош[538]. Обедал у Панаева с Григоровичем (еще приобревшим себе картину), Гаевским, Лизаветой Яковлевной и Бекетовым. После обеда долго беседовал с дамами и, напившись чаю, направился к Сенковскому по делу. У Маевской застал неотразимого Сократа на одном диване с нею — grand bien leurs fasse![539] Цель моя состояла в беседе с Сенковским о денежных делах. Проку из этой беседы извлек мало, а только убедился в совершенной неспособности Сенк<овского> по этой части. Однако он обещал прислать ко мне Печаткина, заведывающего хозяйственными сношениями журнала. Посмотрим, что-то из всего этого выйдет?

Скучен и душен становится Петербург. Хотя бы какая-нибудь перемена! Что выходит изо всей этой суматохи! К чему ведут меня эти разъезды, хлопоты, визиты, обеды и спектакли? Только что не скучаю, но сплин грозит по временам. Я так мало читал все это время и читал такую дрянь, что совестно о ней говорить. В «Современнике» хороши стихи Фета и кой-что в «Библиографии» и в «Смеси»[540]. Роман Авдотьи Яковлевны я отправляю к Стиксу[541], статья Н. М. о Гоголе верх сухости[542]. Из старого прочел наконец chef d'oeuvre[543] Михайлова «Адам Адамыч» и остался им недоволен.

Среда, 10 февр<аля>.

Вчера имел свиданье с S., у которой увы! <...> Вследствие этого я в некоторых трансах и буду трепетать за свое благосостояние еще несколько дней. Вечер кончил у Лизаветы Николаевны с Гаевским. А сегодня поутру вдруг получаю, здесь прилагаемое, письмо от Сенковского[544], без сомнения произошедшее от сплетен Старчевского. Надо отдать справедливость Осипу Ивановичу, он мастер писать письма — кажется, какой чертовщины тут ни насказано! Есть и колкости и просто невежливости, а между тем, я прочел его не рассердясь и ответил хотя с достоинством, но кротко и также вежливо. Впрочем, то печальное и истрепанное положение, в котором Сенковский находится, много вело к обузданию моего гнева — извольте гневаться на эту хворую, всеми покинутую развалину! Нет ничего грустнее, как затмение ума и таланта. Когда-то грозный барон Брамбеус — ныне игрушка глупого книгопродавца и дрянного полячишки![545] Helas! helas![546] то же будет и с нами, может быть! Итак, придется покончить с «Библиотекой», причем мне, конечно, не заплатят рублей двухсот, но по крайней мере за эти деньги я приобретаю себе спокойствие. Во всем этом есть свой небольшой, хотя и довольно мизерный интерес.

Понедельник прошел шумно и бестолково. С утра гости, обедали у нас Дрентельн и Ольга Ивановна, после обеда, полежав немного, я отправился в оперу. Давали один акт «Зора», не произведший на меня особенного впечатления, затем последний акт «Лукреции»[547], нечто вроде рвотного порошка. Это глупое il segreto per esse felice[548] мутит мою душу. Ноден умирал так, что публика хохотала. Но увертюра и третий акт «Вильгельма Телля» (на берегу озера) повергли меня в некоторое восхищение. Тамберлик очарователен, Де-Бассини и Дидо, певшие с ним, очень хороши. Однако