Умственные занятия в эти дни были не совсем ничтожны. Я откопал в своих бумагах все начатые повести, числом около 10, и выбрал из них две маленькие, к которым придумал окончание. Это, во-1) Путевой рассказ о городе Н. и о скучнейшей усадьбе, 2) Жених и невеста, то есть история энтузиаста и девицы, испорченной светскою жизнью. Но все еще работа идет как-то вяло.

Из Турции пришло известие о кровопролитном деле Б<а>умгартена (Кирилин называл его факелом) и отбитии у турок 6 орудий. Но потеря ужасна, — если это правда, то убито одних офицеров до 40, в том числе 4 гвардейских[515]. Жив ли мой добрый, милый Ванновский? Мне почему-то кажется, что ему досталось в этом деле, впрочем, то следствие моей любви к нему; то же думал я о Ливенцове, по получении известия о подвигах и потерях его полка. Опять начинают поговаривать о спокойном решении войны, без Франции и Англии.

В четверг утро провел на выставке, где видел Казина (достойного уважения за его скандалезность), Криштафовича и Инсарского. Билетов роздали штук пять, и погода стояла адская. Обедали у Григорья, как сказано. В пятницу вечер у Паши не состоялся, чему я очень рад. Вечер субботы прошел с непривычки сидеть дома, отчаянно скучно, такой скуки я давно не запомню.

Вторник, 12 янв<аря>.

Все эти дни не мог привести желудка в порядок, принимал капли и порошки, унывал духом, сидел покинутый почти целым светом, однако читал и трудился, обдумывая и двигая вперед несколько повестей разом. Приапизм немало одолевал меня в моем одиночестве. Вообще, об этих печальных днях нельзя многого сказать.

Четверг, 14 янв<аря>.

Попривыкнув к дому и водворив порядок в работах, скучать перестал. Во вторник ездил к Лизе, и то был мой единственный выезд. Она меня смешила, рассказывая о непотребствах Михайлова, который в пятницу, получив 100 целковых, ухлопал их в один день, напился c Бурдиным и вел себя непотребно. В среду явился и сам Михайлов, весь зеленый, приезжала еще Вревская, так что утро прошло приятно. Одно худо, что я окисляюсь от долгого спанья. Вечером думал ехать к Маевским, но, узнав что у меня будет Тургенев, остался и провел с ним вечер очень приятно. Тургенев отличный человек, но немножко чересчур умен, его разговор есть гастрономия своего рода. Или он хотел быть особенно умным для меня, только его беседа несколько напоминает лучшие вещи Верди — хорошо, но не просто. В пятницу я обедаю у него.

Фельетон двигается, «Вражда и Любовь» дошла до 4-й главы, начало «Приключений мертвеца» отправил к Краевскому. Как-то обедал у меня Дрентельн и сообщил о Капгере смешные, но вместе с тем печальные сведения.

Пятница, 15 янв<аря>.

Я очень рад, что вчера вечером съездил к Краевскому на его четверг. Публики было не очень много, но все большей частью люди, которых приятно видеть. Фет, Тургенев, Гаевский, Михайлов (с которым мы и прибыли), Дудышкин, Корш, Левицкий с женой и давно не виданный В. Зотов с супругой. Были еще лица менее знакомые, между прочим московский мудрец Грановский с женой. Нос этого мудреца сильно посинел, а лысина расширилась с тех пор, как мы с ним виделись во время моей ожесточенной борьбы с московскими пророками. Много времени прошло с той поры, не бесславного для меня времени, смею думать. Левицкий, сидевший за ужином возле меня, восхищался апостольскою наружностью Грановского и говорил мне: «Вот звезда первой величины». П... первой величины, — хотел я ответить. Положим, что Гр<ановский> умен, добр, но я не вижу причины, почему ему быть авторитетом и повелителем. Литературная деятельность его ничтожна. Более я ничего не знаю и знать не хочу. В. Зотов более сделал для словесности, чем Грановский[516]. Ох, эта Москва и дипломы на звание мудреца! Играл в бильярд с Тургеневым и Дудышкиным, проиграл две партии, Лизавета Яковлевна была весьма любезна, Краевский равномерно. Ужинали вовремя, и в начале второго я уже находился дома. Видел Григоровича на короткое время. Дамы были недурны, но если б пошло на торг, ни за одну не дал бы я и пяти целковых.

Суббота, 16 янв<аря>.

Наконец удалось встать пораньше (в пятницу, тоже и сегодни). Со всем тем вчерашнее утро прошло не совсем плодотворно: кончил только письмо о журналах[517], не читал же, кажется, ничего. В третьем часу сел в сани и поехал с Острова по снегу, истершемуся в песок и оттого получившему couleur feuille morte[518], весьма неприятную глазу. Прежде всего выполнил свое намерение насчет Альбединского, заехал в казармы Конного полка и, не застав его дома, оставил записочку. Теперь я отплатил за любезность любезностью, дальнейшая дружба от него зависит, — с этими какао нельзя действовать иначе. От Альб<единского> к Панаеву, где нашел Фета, Анненкова, Грановского и Кетчера, веселого господина с непотребнейшими московскими манерами. Фет прочел две своих вещи: «В парке»[519] и «В саду», первое великолепно. Некрасов плох и опять начал хрипеть. В четыре часа пошел к Тургеневу, обедали с нами Краевский и Видерт, к которому я немножко приставал, подшучивая над Германиею и его отзывами (будущими) о русских писателях. У Видерта такая добродушно-немецкая рожа, что его вечно хочется щипать и поддразнивать. Обед был недурен, но прислуга Тургенева до того избалована, небрежна и неопрятна, что в моей рюмке и в стакане оказалось по нескольку тараканчиков. И это у такого хорошего, изящного человека! Не кроется ли тут своего тайного смысла о том, что «тургеневское направление» не совсем применимо к русскому человеку. Я ничего не пил и хорошо поступил. После обеда явился Панаев, — оба редактора, нечаянно встретясь, вели себя, как поссорившиеся пажи в старое время[520], как, например, я с К-м. Фет начал переделывать на немецкий мое «Подражание Данту», повергавшее его в восторг.

Проводив гостей, мы поехали с Тургеневым к Лизе, дорогой беседуя о Лонгинове, Герцене и о прочем. Донна приняла нас, одевшись в шелковое платьице gris de perle[521] и оправив свои волосы с косой, обвитой вокруг головы. Она была очень мила и произвела должное впечатление. Напившись чаю, Тург<енев> поехал к Одоевскому, кажется, для столописания, я же остался у Лизы часа до двенадцатого.

Тургенев смотрел черты на моей руке и сказал следующую вещь,