же быть ответ даже на эти неопровержимые доводы, которые он только что выслушал. Чтобы смазать свой мыслительный механизм, он взял стаканчик с «Взбодрителем» и зельтерской и осушил его одним глотком.

Тут же — будто след дыхания, испаряющийся со стали, — хмурое выражение стерлось с его лица, сменившись улыбкой невообразимой доброты и благожелательности. Он вытер усы и засмеялся какому-то приятному воспоминанию.

— Смеху было! — сказал он. — Когда старик Букер перекувыркнулся. Даже не знаю, видел ли я когда-нибудь удар лучше. Четко, чисто… И ведь всего дюймов шесть размаха, верно? Видно, вы в свое время боксировали, сэр.

В ответ на улыбку полицейского суровая непреклонность исчезла с лица епископа. Он уже не походил на Савонаролу, обличающего людские грехи, и вновь обрел обычное добродушие.

— Угадали, констебль, — сказал он, просияв. — Когда я был несколько моложе, то два года побеждал в открытом чемпионате среди младших священников в тяжелом весе. Видно, старая сноровка не ржавеет.

Полицейский снова засмеялся:

— Что так, то так, сэр. Но, — продолжал он с досадой, — понять не могу, зачем было устраивать такую заварушку? Наш чурбан-инспектор говорил: «Устроите налет на „Дом вдали от дома“, ребята, понятно?» Ну, мы и устроили. Только у меня не лежало к этому сердце, и у остальных сердце к этому тоже не лежало. Что, спрашивается, плохого, если люди разумно повеселятся? Я так считаю. Ничего тут плохого.

— Абсолютно так, констебль.

— Вот я и говорю, пусть люди веселятся, как им нравится, вот что я говорю. А если полицейские привяжутся, врежьте им в глаз, говорю я, ну как вы — констеблю Букеру. Вот что я говорю.

— И правильно, — сказал епископ, оборачиваясь к жене. — Человек большого ума, не правда ли, моя дорогая?

— Его лицо с самого начала показалось мне очень симпатичным, — сказала леди епископша. — Как вас зовут, констебль?

— Смит, дамочка, но называйте меня Сирилом.

— Разумеется, — сказала леди епископша. — С истинным удовольствием. Много лет назад я в Линкольншире была знакома с некими Смитами. Сирил, они не ваши родственники?

— Может, и так, дамочка. Мир тесен.

— Хотя, насколько помнится, их фамилия была Робинсон.

— Такова жизнь, дамочка, так ведь? — сказал полицейский.

— Именно так, Сирил, — сказал епископ. — Ваша правда.

Это пиршество любвеобилия, которое с каждой минутой становилось все более вязким и липким, нарушил холодный голос Гипатии Уэйс.

— Ну, должна сказать, — сказала Гипатия, — и хороши же вы!

— Кто хороши, дамочка? — осведомился полицейский.

— Да эти двое, — объяснила Гипатия. — Вы женаты, констебль?

— Нет, дамочка. Я всего лишь одинокая щепка, несомая рекой жизни.

— Ну, во всяком случае, я уверена, вы знаете, что такое любовь.

— И еще как, дамочка.

— Ну так я люблю мистера Брейси-Гаскойна. Возможно, вы с ним знакомы. Вы ведь подтвердите, что он — человек высочайших нравственных достоинств.

— Самых что ни на есть, дамочка.

— Ну так я хочу выйти за него замуж, а мои дядя и тетя, вот эти самые, не позволяют мне. Говорят, что он суетная никчемность. И только потому, что Ронни любит танцевать. А сами протирают подметки, отплясывая. Разве это честно?

Она уткнула лицо в ладони, подавляя рыдание. Епископ и его супруга переглянулись в полном недоумении.

— Не понимаю, — сказал епископ.

— И я, — сказала леди епископша. — Деточка моя, почему ты говоришь, будто мы не согласны на твой брак с мистером Брейси-Гаскойном? Откуда ты это взяла? Во всяком случае, что касается меня, пожалуйста, выходи за мистера Брейси-Гаскойна. И думаю, я говорю также и от имени моего дорогого мужа.

— Вот именно, — подтвердил епископ. — Абсолютно.

Гипатия радостно вскрикнула:

— Правда? У вас нет возражений?

— Ну конечно. Сирил?

— Ни единого, дамочка.

Лицо Гипатии омрачилось.

— Боже мой! — сказала она.

— Что случилось?

— Так мне же придется ждать не один час, прежде чем рассказать ему. Только подумайте! Ждать и ждать!

Епископ засмеялся своим заразительным смехом:

— Зачем ждать, моя милая? Чем скорее, тем лучше.

— Но он же лег спать…

— Так разбуди его, — сердечно посоветовал епископ. — Вот что я предлагаю. Ты, я, Присцилла — и вы с нами, да, Сирил? — отправимся сейчас же к нему, станем у него под окном и закричим.

— Или будем бросать в окно камешки, — предложила леди епископша.

— Разумеется, моя дорогая, если ты предпочитаешь этот способ.

— А когда он высунет голову, — сказал полицейский, — может, будем держать наготове садовый шланг и обдадим его? Вот смеху-то будет!

— Мой милый Сирил, — сказал епископ, — вы умеете предусмотреть все. Непременно употреблю свое влияние на власти предержащие, чтобы вас возвели в ранг, который предоставит вашим талантам более широкое поле деятельности. Так в путь! Вы с нами, мой милый Муллинер?

Августин покачал головой:

— Я должен дописать проповедь.

— Как скажете, Муллинер. В таком случае, если вы любезно оставите окно открытым, мой дорогой, мы сможем вернуться в наши постели по завершении этой благой миссии, не потревожив никого в доме.

— Ладненько, епискуля.

— Ну пока-пока, Муллинер.

Августин взял ручку и вновь принялся трудиться над проповедью. Он слышал, как в благоухающей ночной тьме замирают, удаляясь, четыре голоса, исполняя старинную английскую хоровую песню.

— «Веселое сердце благотворно, как врачевство». Притчи, семнадцать, двадцать два, — негромко сказал Августин.

Бестселлер

Безмятежную тишину, окутывавшую залу «Отдыха удильщика», внезапно нарушило хлюпанье, явно исторгнутое у страдающей души.

И, посмотрев в направлении этого звука, мы узрели, как мисс Постлетуэйт, наша чувствительная буфетчица, утирает глаза кухонным полотенцем.

— Извините,