Шоу в самом деле выглядят плоскими на фоне сложнейшего толстовского мира; это потому, что старость вынужденно тяготеет к простоте – сложное уже ее раздражает, она ищет определенности, подводит итоги. Для Толстого итогов не было и быть не могло.[2]

Предвижу вопрос, практически неизбежный в разговоре об английских писателях этой поры: а не был ли Шоу, часом, латентным гомосексуалистом? Это модное в те времена занятие, Лондон был столицей европейской гомосексуальности – а вовсе не Париж, как полагают иные; Уайльд, фигурант самого скандального процесса по этому обвинению, сделал порок модным, эстетически убедительным и даже революционным. Шоу Уайльда близко знал и любил: оба ирландцы, оба недолюбливали британский характер (“Он варвар и полагает, что обычаи его острова суть законы природы”, – припечатано в “Цезаре и Клеопатре”), оба были блистательными остроумцами. “Я, впрочем, помалкивал, предоставляя говорить своему собеседнику – у него это получалось куда лучше”, – замечал Шоу с присущей ему, так сказать, скромностью. Шоу был в дружеской и даже, пожалуй, интимной переписке с Альфредом Дугласом – Бози, который стал демоном Уайльда; в этой переписке Бози выступает смиренным учеником и нисколько не капризничает, потому что Шоу ни в чем от него не зависел.

В книжке Питерс есть несколько откровенных фотографий Шоу, который, будучи атлетом, иногда без стеснения фотографировался в чем мать родила, – фотографии эти были сделаны мужчинами, что как бы намекает… но никаких указаний на “отношения” ни в переписке, ни в дневниках Шоу нет. Он любил проводить время с интересными собеседниками, но телесное и здесь его отпугивало. Вообще, кажется, всё слишком мясное – в том числе плотские соития – напоминало ему о смерти; по этой же причине он отказался от мяса и до глубокой старости пропагандировал вегетарианство. В одном из писем к Патрик Кэмпбелл он так и говорит: “Мои верные овощи полностью восторжествовали над своими злопыхателями: мне было сказано, что такая диета чересчур скудна и моему организму не под силу будет зарастить сломанную и оперированную кость. Но вот только что мне сделали рентгенограмму, и что же обнаружилось? Совершенно зажившая крепкая кость столь безупречной белизны, что я дал указание в случае моей смерти сделать из нее болванку для растяжки перчаток и подарить Вам на память”. Он часто заводил речь о том, что Патрик Кэмпбелл его переживет, и завещал ей права на всю их переписку в шести толстых конвертах – чтобы ей было на что жить, когда она уйдет со сцены. Между тем он пережил ее на десять лет, напоминая потомству еще об одной победе овощей.

3

Поговорим теперь о Стелле Патрик Кэмпбелл, единственной женщине, которая внушала ему нечто вроде любви – разумеется, любви в понимании Шоу, то есть синтеза восхищения, высокомерия и сострадания.

Она была итальянкой по матери, младше Шоу на девять лет, дебютировала на сцене в двадцать три, замуж вышла еще в девятнадцать и овдовела в тридцать пять: муж был убит на англо-бурской войне. Она была идеальная актриса в том смысле, что комическое и трагическое, мелодрамы и фарсы удавались ей одинаково; Шоу называл ее волшебницей именно в этом смысле – даром преображения она владела в совершенстве. Она, и только она, могла сыграть лондонскую цветочницу Элизу Дулиттл в свои сорок семь, хотя вульгарной девчонке по авторскому замыслу восемнадцать; только она могла так идеально преобразиться из уличной девчонки в гранд-даму, став, кажется, даже выше ростом, – и Шоу с первого дня работы над пьесой (задуманной, кстати, еще в конце девяностых) никого другого в этой роли не видел. В историю театра навеки вошел прелестный солнечный день 26 июня 1912 года, когда он читал “Пигмалиона” в доме у общей подруги Эдит Литтлтон, особо упирая на знаменитое впоследствии “Уау!!!” Элизы. Он не решился сразу сказать Кэмпбелл, что предлагает ей роль Элизы, но она была достаточно умна, чтобы уже после первого акта воскликнуть: “Но не хотите же вы, чтобы я…” – “Именно!” Именно тогда началось то, что Шоу впоследствии охарактеризовал как тридцать пять часов самой бурной влюбленности в своей жизни: ему было почти пятьдесят шесть, ей – сорок семь, и он был совершенно очарован тем, как она его слушала. Для мужчины это вообще крайне важно – как тебя слушают. Горький, как известно, разлюбил свою первую гражданскую жену Ольгу Каменскую, когда она заснула, слушая “Старуху Изергиль”.

На следующий день Кэмпбелл позвала Шоу к себе для конкретного разговора. Там она очаровала его окончательно. Насчет дальнейших отношений нет никаких точных свидетельств. С одной стороны, Кэмпбелл в своих мемуарах язвительно утверждает, что Шоу никогда не опаздывал домой и не заставлял жену ждать долее десяти минут. С другой стороны, Шоу утверждает, что самым точным отображением их романа стала пьеса “Тележка с яблоками”, где отношения Магнуса и Оринтии – совсем не сексуальные, но очень страстные; Питерс так прямо и пишет: Магнус – импотент и в любви, и во власти. (Есть свидетельство самого Шоу, что иногда Кэмпбелл пыталась попросту не отпустить его домой к обеду и они даже дрались, как Магнус с Оринтией в “Тележке”, но Питерс справедливо сомневается в жизненности этой метафоры: Шоу и в пятьдесят шесть лет неплохо боксировал, так что, если бы впрямь дошло до драки, ирландский темперамент мог взять верх над английской вежливостью и Стелла огребла бы по полной – чего, может быть, втайне и жаждала.) С третьей стороны, когда Кемпбелл намекнула Шоу, что собирается замуж за “другого Джорджа” – Джорджа Корнелис-Уэста, – Шоу так обиделся, что на другой день уехал в Дрезден; через неделю после возвращения он поехал к ней в Гилфорд-отель в Сандвиче, но узнал, что она рано утром выехала, то есть поманила и сбежала. С тех пор он называл графство Кент землей обманутых надежд. Есть еще свидетельство в одном из писем Кэмпбелл: “Помимо влюбленности, на которую, как Вам представляется, моя диета и слабая природа сделали меня неспособным, существует еще множество упоительных отношений, и душевной близости, и детской связанности общим страхом”. Когда при миссис Кэмпбелл кто-либо говорил, что хорошо бы Шоу для темперамента накормить бифштексом, а то он слишком мягок с актерами, она отвечала, что тогда он уж точно бросался бы на каждую; короче, так мы никогда и не узнаем, “было или нет”, но есть ощущение, что было. Просто они быстро поняли, что долгая связь невыгодна обоим. Как бы то ни было, август 1912 года прошел под знаком взаимной влюбленности, чтобы не сказать – временного обоюдного помешательства. Но если даже Шоу и был какое-то время обольщен, поведение Стеллы во время репетиций заставило его