Шрифт:
Закладка:
До сих пор у него в ушах звучали слова одного из гостей: «Запоздалое счастье наиболее долговечно». А когда дочка при всех поцеловала его и произнесла: «Папка, как бы хотела видеть тебя генералом!» — он долго не мог унять биение своего сердца.
«Все свалилось на меня так неожиданно. Только бы я выдержал! Нужно...» — Он открыл глаза и посмотрел на лежавшие перед ним чистые листы бумаги. И только после этого начал трезветь и анализировать каждый свой шаг.
«Бунт! — повторил он слово, которое заставило вздрогнуть и испугаться даже прокурора. Оно показалось бы ему еще более страшным, если было бы написано на белом листе бумаги и подкреплено собственной подписью подполковника. — Но что будет потом?.. А если все рухнет? Ведь я даю в их руки козырь, чтобы они могли нанести мне удар еще до того, как я сумею закрепиться. Они еще очень сильны. Ну нет! Им не удастся меня перехитрить...» Он спрятал ручку и прислушался. В коридоре было тихо. Он вышел на цыпочках и скрылся среди старых платанов.
Шел мелкий летний дождь. И в этот раз генерал Граменов предпочел идти пешком. Так он чувствовал себя ближе к земле, ощущал ее твердость.
Генерал систематически занимался гимнастикой, но тем не менее полнел. «И фигура у тебя стала представительной, не только погоны», — часто шутили друзья.
Несмотря на дождь, в то утро он пробежал несколько километров, потом направился к спортивным снарядам, как это делал многие годы, но когда, поднимаясь по шесту, добрался лишь до половины, решил, что в этот день вовсе не расположен к физическим упражнениям.
Велико попытался вернуть себе настроение под душем, но теплая вода лишь разморила его, мысли его потекли медленно, словно в полудреме.
Никогда до сих пор он но испытывал желания находиться как можно дальше от своего рабочего места. В последнее время однообразие казарменной жизни стало его утомлять.
Все его мысли были заняты Сильвой. Может ли он утверждать, что хорошо знает ее? Разумеется, нет. Значит... Это и по сей день не давало ему покоя.
С той ночи, когда Велико против своей воли проследил за ней, он словно осиротел. Генерал ходил по казарме, проходил через спальные помещения, чтобы убедиться в том, что эти молодые люди и во время сна кажутся сильными и он всегда сможет их повести на защиту отечества. Это помогало избавиться ему от чувства одиночества.
Генерал решил после полуночи поднять офицеров штаба по тревоге. Велико хотел сам убедиться в беспорядках в танковом полку, о которых говорил подполковник Симеонов. Он запретил дежурному на КПП сообщать кому бы то ни было о своем прибытии.
Генерал был немало удивлен, застав в одном из спальных помещений подполковника Огняна Сариева. Тот сидел возле кровати и тихо разговаривал с каким-то солдатом. Увидев командира дивизии, Сариев встал.
— Первый поезд идет через два часа, — повернулся Сариев к солдату после того, как поздоровался с генералом. — Уезжайте.
— А как же прокурор? — лежавший на кровати солдат смотрел на него с волнением.
— Вы пришлете свои показания в письменном виде. Подготовьтесь к дороге и думайте только о своей матери, — добавил Сариев и взглядом показал Велико, что разговор с солдатом закончен.
Когда они вышли из помещения, Сариев сказал генералу:
— Опухоль в желудке. Операция прошла успешно, но врачи опасаются, как бы не появились метастазы. Мать хочет повидать единственного сына. Прокурор может подождать, — добавил он глухим голосом, — но смерть не ждет.
— Да, да, когда идет речь о смерти, все остальное может подождать, — согласился с ним генерал и вспомнил о погибших, о безвозвратно ушедших, о тех, с кем он в той или иной степени был связан в жизни. В тот момент рядом с ним стоял Огнян, дорогой для него человек, а слова не приходили, они смешались с неприятным ощущением отчужденности, даже в какой-то мере виновности. Генерал не скрывал от себя, что видит в Огняне свою молодость, что любит его горячность, но не имеет права поделиться с кем-нибудь этим чувством, не имеет права его защитить. К своему огорчению, он понял, что чем больше у человека обязанностей и ответственности, тем больше и ограничений. Граменов остановился и впервые за несколько месяцев посмотрел на Огняна открыто, не скрывая своего отношения к нему. Ему захотелось, чтобы они хотя бы на миг забыли о том, что их разделяет, что противопоставляет их друг другу.
— Что тебе сказали в госпитале? — тихо спросил Граменов.
— Заключение медицинской комиссии еще не окончательное. Сегодня закончены последние освидетельствования солдат из экипажа. Возможно, завтра...
— Я спрашиваю о тебе, — прервал его генерал. — Что ты думаешь делать дальше?
— Ничего! Я здоров! — попытался скрыть свое волнение Сариев и закурил сигарету.
— Могут сделать хоть десять рентгеновских снимков, все равно роковой исход неизбежен, — голос Граменова стал приглушенным, он задыхался.
— Вас неправильно информировали.
— Вот как! Сколько раз ты находился в зоне заражения без средств самозащиты?
— Для человека нет ничего более дорогого, чем жизнь, товарищ генерал, — посмотрел на него Сариев. — А мы учим солдат умирать с песней, проходить через смерть и снова оживать. Боязнь смерти нельзя победить лишь лозунгами и разговорами...
— И ты решил...
— Ничего я не решил. Нужно было им доказать, что все не так уж страшно.
— Ах, вот в чем дело! И все это тайно, втихомолку. А я тебя отстраняю от командования полком из-за смерти одного солдата. Я давно должен был отправить тебя в тюрьму, предложить разжаловать, как самоубийцу, оставить тебя наедине с твоим безумием, но непременно за решеткой, — задыхался он от негодования, но, к своему удивлению, заметил, что Сариев улыбается.
— Я вам не верю, товарищ генерал, — вздохнул он. — Но в одном я убежден: если бы вы оказались на моем месте, то поступили бы точно так же.
Лицо Граменова словно окаменело. Он неимоверно удивился тому, что не заметил в Огняне даже намека на обиду, на озлобление. Неужели это тот мальчик, который в детстве воспламенялся по
