зерновых составил 82,7 млн. т.[2146], а урожайность ~8 ц/Га, что было в среднем всего на 10 % ниже уровня официальных данных по урожайности за 1933–1936 гг. Но уже «летом 1936 года пришла плохая весть — неурожай зерновых… С ноября-декабря 1936 года в Москву в НКВД из секретно-политических отделов его местных управлений потоком пошли спецсообщения «о продовольственных затруднениях в колхозах»»[2147].

В продовольственном кризисе, приходит к выводу Е. Осокина, «главную роль сыграли заготовки», в результате которых «колхозы остались без хлеба»[2148]. Однако согласно, пересчету данных по урожаям за 1933–1939 гг., сделанному в 1960-х гг., урожай 1936 г. составил всего 55,8 млн. тонн, а урожайность — в 5,4 ц/Га[2149]. Такой уровень урожайности гарантировал — неизбежно влек за собой наступление голода.

Сводки областных УНКВД в феврале 1937 г. сообщали: Куйбышевской обл.: «отмечено 10 случаев смерти на почве голода. Имеют место факты опухания, употребления в пищу мяса павших животных, различных суррогатов и заболевания колхозников от недоедания… растут детская беспризорность и нищенство»; Воронежской обл.: «в связи с продовольственными затруднениями отмечен ряд случаев употребления колхозниками в пищу различных суррогатов. В некоторых селах колхозники, не имея хлеба, убивают продуктивный скот и питаются исключительно мясом. Отдельные колхозники от недоедания опухают»; Ленинградской обл.: на почве нехватки хлеба «имеет место распространение провокационных слухов и антисоветских высказываний…: «Хлеба нет, сидишь голодная. Во всем виноваты Советская власть и Сталин»»[2150].

«В Ивановской области голод…, — записывал М. Пришвин в марте, — если кончается хлеб: все кончается…»[2151]. В Белоруссии «появились очереди за хлебом»[2152]. Чтобы исправить, по словам Ю. Жукова, «близкое к катастрофическому положение», 2 августа Политбюро утвердило постановление «Об оказании помощи колхозному крестьянству Белоруссии»[2153].

Может показаться, что голод, тем более даже далеко не приобретший таких масштабов, как голод 1921 или 1931–1932 гг., не мог оказать существенного влияния на начало Террора, однако в конкретных исторических условиях голод 1936–1937 гг. сыграл свою роль. Подтверждением этих выводов мог служить пример Германии:

В 1935–1936 гг. Германия столкнулась с той же проблемой: неурожай зерновых ощутился уже летом 1935 г., когда начались разговоры о необходимости введения хлебных карточек. Но такой шаг, как отмечает А. Туз, был сочтен политически неприемлемым. Вместо этого была организована программа замещения, в рамках которой хлебопекарная мука разбавлялась кукурузной и даже картофельным крахмалом[2154]. В 1936 г. было импортировано более 1 млн. тонн зерна ~ 5 % от объема его внутреннего потребления в Германии[2155].

Однако все более обостряющиеся проблемы с платежным балансом делали импорт зерна паллиативом, не снимавшим периодически повторяющейся угрозы голода. Разрешение проблемы, один из ведущих идеологов НДСАП, министр продовольствия Р. Дарре в начале 1936 г. видел, только во внешней экспансии: «Естественным регионом для заселения немецким народом является территория к востоку от границ Рейха до Урала, ограниченная с юга Кавказом, Каспийским морем, Черным морем и водоразделом, отделяющим Средиземноморский бассейн от Балтийского и Северного морей. Мы заселим это пространство в соответствии с законом, гласящим, что высшая раса всегда имеет право завоевать и присвоить земли низшей расы»[2156].

Повторение неурожая в СССР в 1937 г. (второй год подряд, что было нередкостью в России), неизбежно вело к повторению голода 1931–1932 гг., что в существовавших условиях ожесточенной внутренней политической борьбы и нарастающей внешней угрозы могло привести к самоуничтожительному политическому кризису. «В 1937 году, — как отмечает Е. Осокина, — руководство страны панически боялось повторного неурожая. Об этом свидетельствуют публикации центральных и местных газет»[2157]. «Крестьянин землю покидает, если год неурожайный — мы пропали», — подтверждал эти опасения в марте 1937 г. М. Пришвин[2158]. Но урожай в 1937 г. оказался рекордным и в августе, он облегченно вздыхал, но «если бы этот год вышел голодный… смута новая, война?»[2159]

* * * * *

Реакция на продовольственный кризис наглядно демонстрировала различие в подходах к разрешению политического кризиса в СССР и Германии 1930-х годов: если в СССР он подавлялся репрессивными методами, то в Германии он выносился наружу в виде внешней агрессии. Этим объяснялось и различие в количестве жертв террора в СССР и Германии 1930-х гг.: в СССР террор носил внутренний характер, в Германии — внешний.

Эпидемия репрессий

Освободив себя от контроля партии, бюрократия сама лишила себя возможности контролировать партию иначе, как через ГПУ.

Л. Троцкий, 1931 г.[2160]

Несмотря на то, что выборы в Верховный Совет уже прошли, а 1937 г. дал рекордный урожай, террор не только продолжился, но и даже усилился в 1938 г. Репрессии, которые задумывались, как локальная 4-х месячная акция против «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», превратились в Большой Террор, который продлился 15 месяцев.

Одна из причин этого — крылась в продолжавшемся обострении международной обстановки и надвигающейся угрозе мировой войны: в марте 1938 г. Литвинов опубликовал заявление в качестве ноты для МИД Франции, Англии, Чехословакии и США, в котором указывал, что над Чехословакией нависла угроза германской агрессии и призвал к совместным действиям, чтобы остановить ее[2161]. Президент Бенеш 18 мая уверял советского посла Александровского, что Чехословакия будет «драться, пробиваясь на Восток, для соединения с Красной армией»[2162]. В конце лета советское правительство приступило к развертыванию войск западных округов и мобилизации резервистов. В это время, на другом конце страны, нарастающее противоборство с Японией, привело в июле 1938 г. к военному столкновению на озере Хасан.

Cвою роль, по-видимому, сыграло и Постановление от 13 марта 1938 г., вызвавшее угрозу вспышки националистических настроений в элитах национальных республик. Этим Постановлением во всех школах СССР вводилось обязательное изучение русского языка. Необходимость этого шага мотивировалось тем, что он должен послужить «средством связи и общения между народами СССР, способствующим их дальнейшему хозяйственному и культурному росту», «дальнейшему усовершенствованию национальных кадров в области научных и технических познаний», и обеспечить «необходимые условия для успешного несения всеми гражданами СССР воинской службы»[2163].

Но основная причина, очевидно, заключалась в большей инерционности общественно-политических эндогенных процессов, склонных, при благоприятных условиях, к самоусилению. Именно на этот фактор, обращал свое внимание, посвятивший свою работу эпохе сталинского террора, американский историк Р. Терстон, приходивший к выводу, что «террор обладал своей динамикой и почти собственной волей», что органы «сами стали обособленной властью»[2164]. «Меч, однажды отведавший крови, — подтверждал существующую закономерность А. Тойнби, — не может долго оставаться в ножнах»[2165].

На подобную угрозу, еще в 1918 г. в своем циркулярном письме указывало НКВД: опасно «создание