Шрифт:
Закладка:
Эти законы имели ограниченное применение, но связано это было не столько с гуманностью британских или американских властей, сколько с тем, что Великобритания и США во время обоих мировых войн относились к странам «периферии» — на их территории, в отличие от стран «линии фронта»: России, Франции и Германии, боевые действия не велись. Эти акты говорят лишь о готовности их применения, в случае возникновения реальной угрозы государству.
Что касается примера стран «линии фронта», то президент Сената Ж. Жаннене приходил к выводу, что Франция в 1940 г. потерпела почти мгновенное поражение только потому, что на внутреннюю политическую борьбу тратилось больше времени, чем на ведение собственно боевых действий[2129]. В своей статье 1940 года «О тех, кто предал Францию», к подобным выводам приходил А. Симон, который утверждал, что «Франция не была побеждена Гитлером. Она была разрушена изнутри «пятой колонной», обладавшей самыми влиятельными связями в правительстве, в деловых кругах, в государственном аппарате и в армии»[2130].
Для тех стран, на которые направлена агрессия, война начинается еще до ее официального объявления: «Задолго до любого открытого военного акта, агрессия начинается, — отмечал 01.1939 президент США Ф. Рузвельт, — с предварительной пропаганды, субсидированного проникновения, ослабления связей доброй воли, с возбуждения предрассудков и подстрекательства к разобщению»[2131]. О том, что война неизбежна, предупреждал советское руководство в ноябре 1935 г. американский посол в СССР У. Буллит: «все говорят о предстоящей войне, и я лично думаю, что война очень вероятна, и я бы держал пари… за то, что в течение ближайших лет Союз будет вовлечен в серьезную войну…»[2132].
Как должно было отнестись к этой угрозе советское руководство, у которого еще была свежа память о Первой мировой и гражданской войнах, полностью разоривших и радикализовавших страну? Только прямые человеческие потери России за время непрерывной тотальной войны с 1914 по 1921 гг. составили более 10 млн. человек, что превышало потери всех стран, принимавших участие в Первой мировой войне, вместе взятых[2133]. «Ни один народ не может забыть тот опыт, который пережили русские… после 1914 года, — отвечал на этот вопрос американский историк Д. Флеминг, — Ужасные воспоминания такого рода… не могут умереть. Они неизбежно будут доминировать во всем мышлении, поднимаясь даже до невроза безопасности и порождая яростную, постоянную решимость, что такого рода вещи никогда не повторятся»[2134].
«Человеческие общества, как и все живые организмы, руководствуются инстинктом самосохранения, — подтверждал существующую закономерность Черчилль, — Каждое поколение доказывает этот принцип моральным, логическими или сантиментальными аргументами, которые приобретают впоследствии авторитет установленной доктрины. Детей обучают догмам, которые считались полезными их родителями и которые, вероятно были действительно полезны в то время. Поэтому верования продолжают существовать и после того, как нужда в них миновала. Хотя это и не всегда бросается в глаза, тем не менее, мы, в сущности, в любой период нашей жизни продолжаем верить в то оружие и в те уроки, которые дала нам какая-то прошлая война…»[2135].
Для СССР Вторая мировая война началась на полях Испании, и она наглядно продемонстрировала ту угрозу, которая стала основной внутренней причиной поражения республиканцев. Именно на нее в мае 1936 г. указывал в своих сообщениях собственный корреспондент «Правды» Е. Тамарин: «Испанские троцкисты — враги народного фронта». «Испанские троцкисты, — подтверждал в те же дни представитель ИККИ в Испании С. Минев, — представляют собой организованный отряд пятой колонны Франко»[2136].
Формальные успехи испанской революции, по мнению историка Ю. Жукова, вполне могли реанимировать «левацкие настроения внутри СССР и — что было наиболее опасным — вскружить головы радикально настроенным членам партии и комсомола и дать тем страшное оружие широкому руководству против группы Сталина»[2137]. В подтверждение того, что такие опасения существовали, Жуков приводит фразу Сталина: «Хотели из СССР сделать вторую Испанию»[2138].
Сталин, по словам Л. Кагановича, «видел, что, если оставить все, как есть, со всеми этими прячущими голову под крыло, и если война будет, то они во время войны ударят нам в спину»[2139]. Существование этой угрозы подтверждал и сам Троцкий, который в 1936 г. замечал: «Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность. Hо и революция есть реальность. Если революция не помешает войне, то война поможет революции. Вторые роды обычно легче первых. В новой войне не придется целых два с половиной года ждать первого восстания…»[2140].
«Перегибы осуществлялись Сталиным», «Сталин перестраховывал дело», пояснял В. Молотов, «много людей шатающихся в политическом отношении», «трудно провести линию, где правильно, где неправильно, а чекисты на всякий случай забирали… И тут много хороших людей пропало»; «Остановиться мы не могли…, не было никакой возможности откладывать, в некоторых случаях висело дело на волоске…», при этом, вновь повторял Молотов, «неизбежные, хотя и серьезные излишества в репрессиях (были), но у нас другого выхода в тот момент не было»[2141]. «Мы обязаны тридцать седьмому году тем, — указывал он, — что у нас во время войны не было «пятой колонны»»[2142].
Подтверждением этих опасений служили и откровения немецких генералов: Гитлер «исходил из предположения, что ему удастся разгромить Советский Союз в военном отношении в течение одной кампании. Но вообще если это и было возможно, — замечал фельдмаршал вермахта Э. Манштейн, — то только в том случае, если бы удалось одновременно подорвать советскую систему изнутри»[2143]. Свое мнение, о причинах того, почему эта попытка не удалась, бывший посол США в СССР Д. Дэвис высказал после нападения Германии на Советский Союз, когда у него спросили: «А что Вы скажете относительно членов пятой колонны» в России?» Он ответил: «У них нет таковых, они их расстреляли»[2144].
* * * * *
Но одного только внешнего фактора, даже такого, как потенциальная угроза войны, было бы недостаточно, чтобы репрессии приняли настолько ожесточенный характер. Должен был быть еще внутренний фактор, который, вместе с внешним, создавал бы прямую и непосредственную угрозу стабильности государства. Этим фактором стал голод 1936 г.:
Голод 1936 г
В падении Робеспьера и с ним в поражении революционной демократии, «самым решающим фактором являлись продовольственные затруднения, вызванные в большей своей степени двумя неурожайными годами».
По статистическим данным 1936 года, валовый сбор
