с собаками, пока лучшая жизнь на земле – а крестьянская жизнь действительно самая лучшая – поругана, пока люди голодают, а их несчастья – это только повод для праздной болтовни, пока все это продолжается, ни я, ни мои близкие не успокоимся.

Кэрстин вызывала у Феликса восхищение, к которому примешивалось нечто вроде жалости. Он стал горячо ее убеждать:

– Представляете ли вы себе те силы, против которых восстаете? Загляните в причины этих несчастий – и увидите бездонную пропасть. Знаете ли вы, как притягивает город, как деньги идут к деньгам? Как разрушительна и неугомонна современная жизнь? Какой чудовищный эгоизм проявляют люди, когда затрагиваются их интересы? А вековая апатия тех, кому вы стремитесь помочь, – что делать с ней? Знаете ли вы все это?

– Знаю и это, и гораздо больше…

– В таком случае вы действительно смелый человек, – сказал Феликс и протянул ей руку.

Она покачала головой:

– Меня это захватило, когда я была еще совсем молодой. В детстве я жила в Шотландии среди мелких фермеров, в самые тяжелые для них времена. По сравнению с этим здешний народ живет не так уж плохо, но и они рабы.

– Если не считать, что они могут уехать в Канаду и тем самым спасти старую Англию.

– Я не люблю иронии, – сказала она, покраснев.

Феликс смотрел на нее с возрастающим интересом: эта женщина, можно поручиться, никому не даст покоя!

– Отнимите у нас способность улыбаться, и мы раздуемся и лопнем от чванства, – сказал он. – Меня, например, утешает мысль, что, когда мы наконец решим всерьез помочь английскому пахарю, в Англии уже не останется ни одного пахаря.

– У меня это не вызывает охоты улыбаться.

Вглядываясь в ее лицо, Феликс подумал: «А ты права – тебе юмор не поможет».

В тот же день Феликс со своим племянником (между ними сидела Недда) быстро ехал по дороге в Треншем.

Городок – в те дни, когда Эдмунд Моретон выбросил из своей фамилии «е» и основал завод, который Стенли так расширил, это была просто деревушка – теперь раскинулся по всему холму. Жил он почти исключительно производством плугов, но все же не походил на настоящий фабричный английский город, потому что застраивался в тот период, когда в моду вошли архитектурные фантазии. Впрочем, красные крыши и трубы придавали ему лишь умеренное безобразие, а кое-где еще виднелись белые деревянные домики как напоминание, что некогда здесь была деревня. В этот прелестный воскресный день его жители высыпали на улицы, и повсюду мелькали узкие продолговатые головы, уродливые, перекошенные лица – это удивительное отсутствие красоты черт, фигуры и одежды составляет гордость тех британцев, чьи семьи успели в течение трех поколений прожить в городах. «И все это натворил мой прадед! – подумал Феликс. – Да упокоит Господь его душу».

Они остановились на самой вершине холма, около сравнительно новой церкви, и зашли внутрь посмотреть надгробные плиты Мортонов. Они были размещены по углам: «Эдмунд и жена его Кэтрин», «Чарлз Эдмунд и жена его Флоренс», «Морис Эдмунд и жена его Дороти». Клара восстала и не позволила закрепить четвертый угол за «Стенли и женой его Кларой»: считала, что она выше каких-то плугов, и мечтала в награду за помощь в разрешении земельного вопроса быть погребенной в Бекете в качестве «Клары, вдовствующей леди Фриленд». Феликс любил наблюдать, как и на что реагируют люди, и сейчас, потихоньку поглядывая на Дирека, когда тот осматривал надгробные плиты своих предков, заметил, что у юноши нет никакого желания посмеяться над ними. Дирек, конечно, не мог видеть в этих плитах то, что Феликс: краткую историю громадной и, может быть, роковой перемены, пережитой его родной страной, летопись той давней лихорадки, которая, все усиливаясь с годами, опустошала деревни и заставляла расти города, медленно, но верно изменив весь ход национальной жизни. Когда около 1780 года Эдмунд Моретон подхватил эту лихорадку, вспыхнувшую от развития машинного производства, и в погоне за наживой перестал обрабатывать свою землю в этой округе, произошло то, о чем все сейчас кричат, стремясь задним числом поправить положение: «Вернемся на землю! Назад, к здоровой и мирной жизни под вязами! Назад, к простому и патриархальному образу мыслей, о котором свидетельствуют старинные документы! Назад, к эпохе, не знавшей маленьких сплюснутых голов, уродливых лиц, искривленных тел! Эпохе, когда еще не выросли длинные сплюснутые ряды серых домов, длинные и приплюснутые с боков трубы, изрыгающие клубы губительного дыма; длинные ряды сплюснутых могил, длинные сплюснутые полосы в ежедневных газетах. Назад, к сытым крестьянам, еще не умеющим читать, но зато знающим свое общинное право; крестьянам, благодушно относившимся к Моретонам, которые так же благодушно относились к ним». Назад ко всему этому? Праздные мечты, господа, все это праздные мечты! Сейчас нам остается лишь одно: прогресс. Прогресс! А ну-ка в круг, господа, пусть беснуются машины, а вместе с ними и маленькие человечки со сплюснутыми головами! Коммерция, литература, наука и политика – все прикладывают к этому руку! Какой простор для денег, уродства и злобы!.. Вот что думал Феликс, стоя перед медной доской: «Незабвенным Эдмунду Мортону и его верной супруге Кэтрин. Да упокоит их Господь. 1816».

Покинув церковь, они занялись делом, которое привело их в Треншем, и отправились к мистеру Погрему (фирма «Погрем и Коллет, частные поверенные», в чьи верные руки большинство горожан и помещиков передавали защиту своих интересов). По забавному совпадению Погрем занимал тот самый дом, где некогда жил все тот же Эдмунд Мортон, управляя заводом и по-прежнему оставаясь местным сквайром. Бывшая усадьба сейчас превратилась в один из домов длинной и неровной улицы, но и теперь она несколько отступала от своих соседей, прячась среди каменных дубов за высокой живой изгородью.

Мистер Погрем докуривал сигару после воскресного завтрака; это был невысокий, чисто выбритый крепыш с выдающимися скулами и похотливыми серо-голубыми глазами. Когда ввели посетителей, он сидел, скрестив жирные ноги, но тотчас приподнялся и спросил, чем может служить.

Феликс изложил историю ареста, стараясь говорить как можно понятнее и не касаться эмоциональной подоплеки дела: ему было как-то неловко, что он оказался на стороне нарушителя порядка, – что не должно было бы смущать современного писателя. Но что-то в мистере Погреме успокаивало Феликса. Этот коротышка выглядел воякой и, казалось, мог посочувствовать Трайсту, которому нужна была в доме женщина. Зубастый, но добросердечный человек слушал и непрерывно кивал круглой головой, поросшей редкими волосами, источая запах сигар, лаванды и гуттаперчи. Когда Феликс кончил, он сказал сухо:

– Сэр Джералд Маллоринг? Да-да… По-моему, его дела ведет мистер Постл из