не хочет? Сто сорок три рубля, пять копеек — больше кто?

Опять-таки полнейшее молчание. У солидного господина начинает сильно вытягиваться физиономия: видит, что зарвался и снова попался на удочку.

— Три! — возглашает аукционист, пристукнув молотком. — Вещь за вами, позвольте получить деньги.

В гурьбе маклаков раздается громкий хохот.

— Честь имеем с дешевой покупкой поздравить! — апраксински-вежливо обращаются некоторые из них к своему антагонисту. — Позвольте вам, господин, билетик с адресом наших складов вручить: у нас такое манто при безобидной уступочке за девяносто пять можете получить всенепременно-с!

— Штука-то, братец, важнецкая!.. Лихо на перебой поддели! Вперед не суйся! — слышится говор в гурьбе — и действительно, проученный таким образом солидный господин — можно сказать с достоверностью — уж больше не сунется на аукционную продажу и не заставит повторить над собою вторую из обычных маклаковских проделок, известную под именем перебоя.

Маша с полнейшим равнодушием глядела на этот сбыт ее имущества. С выздоровлением прежняя тоска не возвращалась к ней более; напротив, ею овладела какая-то бессознательно-рассеянная и глубокая апатия, совершенная нечувствительность ко всему, что бы с ней ни случилось. Этот апатический покой был похож на неодолимый сон человека, которого привели с пытки, но который знает меж тем, что завтра его снова поведут на нее, и убежден, что в конце концов нет спасения и ждет его одна только смерть неизбежная. Она сидела и словно не замечала того, что вокруг нее происходит, — ни этого шума, ни этой тараторливой перебранки, которая поднялась между жидовками и маклаками, когда дело дошло до шалей, кружев, мантилий и шляпок.

К двум часам пополудни все уже было кончено. Маклаки, по обыкновению, пошли в трактир вязку вязать, то есть производить между собою свой собственный, круговой торг на приобретенные вещи. Власть забрала выручку для отправки в «надлежащее место» на удовлетворение кредиторов, которых, кроме прежних трех, понабралось еще человека четыре. Управляющий домом явился за получением двухмесячных квартирных денег. Но с этим Маша уже сделалась сама: все вещи, не вошедшие в опись — белье и платья, она предложила ему взять на квит. Афера была слишком выгодна, чтобы отказаться, — и управляющий забрал все остальное имущество Маши, внеся за нее хозяину квартирные деньги. А она даже рада была поскорее развязаться со всем, что напоминало ей о недавнем образе жизни. Когда дело и с управляющим было кончено, Маша случайно заглянула в свой кошелек: от прежних достатков теперь покоилось там пять рублей и несколько копеек, составляющих в данную минуту почти все ее достояние.

— Небиль вам, сударыня, напредки не требуетцы? — обратился к ней кредитор-мебельщик.

— Нет.

— Ну, так вытаскивай, ребята! — обернулся он к приведенным на всякий случай носильщикам. — Да глядите у меня, бережней, об косяки не шарыгай — не попорти!

Через полчаса Маша прошлась уже по совершенно пустым комнатам. Какое-то неизъяснимо-грустное чувство охватило ее при виде этих оголенных стен и окон. Шаги раздавались резче, голос гулче и звучнее, с явно заметным эхом. И необыкновенно живо, полно и ярко представила себе Маша всю эту уютную, милую обстановку, которая не далее еще как за два, за три часа наполняла эти комнаты; Маша вспомнила князя, его место у камина и первое счастливое время своей жизни в этой самой квартире. И это грустное чувство — чувство хозяина над своим разрушенным пепелищем и минувшим счастьем — заныло в ней еще сильнее, впервые после болезни пробив кору ее безразличной апатии.

Маша отошла к окну и тихо-тихо заплакала горючими и горькими слезами, приложив к холодному стеклу свой лоб и бессознательно глядя на пестревшую движением улицу.

В это время в прихожей опять позвонили, и вошел пожилой господин, весьма джентльменской наружности.

— Что вам угодно? — обратилась к нему удивленная Маша.

— Я… позвольте рекомендоваться: домохозяин здешний — потому…

— Я покончила уже все расчеты с вашим управляющим, — возразила девушка.

— Но, сударыня… я желал бы…

— Квартиру очищу завтрашний же день непременно, — снова перебила она.

— И, помилуйте, что такое квартира? Это все пустяки!.. Я к вам вовсе не с тем намерением…

— Я не понимаю, что ж иначе могло вас привести сюда? — резко спросила его Маша, которой в эту минуту было несносно каждое постороннее лицо и хотелось остаться одной совершенно, в полной тишине и безлюдном молчании.

— Привело сочувствие, — улыбнулся пожилой господин, — сочувствие к вам, ну и… к вашим стесненным обстоятельствам. Я вовсе не намерен гнать вас с этой квартиры — я, напротив, хочу предложить вам остаться в ней.

— Я не имею средств на это, — сухо ответила Маша, которой эти слова показались одним из двух: либо пошлой и круглой глупостью, либо весьма аляповатой насмешкой над ее положением…

— Вот именно с тем-то я и явился сюда! — самодовольно подхватил хозяин. — Я — человек прямой… пришел предложить вам свои услуги относительно средств и прочего… Вы теперь лишены удовольствия кататься по Невскому — у вас завтра же снова явится пара рысаков, и ложа, и мебель, стоит только пожелать вам, сказать мне одно слово — я человек слишком богатый, для меня это — сущая безделица…

— Я вас попрошу удалиться отсюда, — с вежливой сухостью поклонилась ему оскорбленная девушка.

— Но подумайте, сударыня, ведь вы отказываетесь от собственного счастья; я могу предложить вам вдвое более, чем вы получали от Шадурского.

— Я повторяю вам: извольте выйти отсюда.

— Не ведь — мне кажется — право, все равно, у кого ни быть на содержании?.. И что ж тут такого оскорбительного?

— Вон! — возвысила голос Маша, строго и энергично сдвинув свои брови — и в этом жесте, в этих сверкнувших гневом глазах и в звуке ее голоса сказалось столько неотразимо повелевающей силы, что нахальный господин съежился, умалился как-то и, невольно покоряясь этой силе, поспешно скрылся за дверью.

— Кто больше даст… Тоже аукцион своего рода! — с горьким чувством негодования проговорила Маша, злобно закусив нижнюю губу и в волнении шагая по комнате. — Там торгуют вещи, здесь — человека торгуют.

XXVII

НА НОВУЮ ДОРОГУ

Лишь в эту минуту обнаружилось перед нею во всей своей цинической наготе то незавидное социальное положение, в котором стояла она даже и в то время, когда князь притворялся влюбленным и называл ее с глазу на глаз своею невестою. Маша убедилась наконец, что служила для него только вещью, которую покупают, когда она нравится, и бросают, как несвежие перчатки, когда пройдет минутная прихоть. Ей сделалось больно за свое человеческое достоинство. Нечего уж было закрывать себе глаза по-прежнему и тешиться иллюзиями. После стольких ударов,