Та вже вбито Харька сотника

В Морозовци на мости.

И другой его конь, вороной, ржет в конюшне, чувствуя, что господина его нет на свете. Но более всего проявляется сердечная связь между козаком и его конем там, где конь — свидетель смерти своего хозяина. Козак поит своего коня, а конь не пьет и ржет, чует несчастье: ржание, большею частью, дурное предзнаменование… И этот козак умер, а умирая, завещал, чтобы конь его шел за его телом; конь заржет над ним, и услышат родители, скажут: «Верно, нашего сына Ивана нет на свете, когда вороной конь подает голос».

Ой, у поли криниченька, там водиця прибувае,

Ой, там молодий козак кониченька наповае.

Ой, кинь и рже, води не пье — пригодоньку чуе…

Отамане, товарищу, чини мою волю,

Виведь коня, винесь зброю за тилом за мною.

Ой, нехай зарже кинь вороний, стоячи надо мною,

Ой, щоб зачули отец-мати, сидючи в кимнати.

«Ой, десь нашего сина Ивана на свити не мае,

Що коничок вороненький голосок подавае!»

В одном из вариантов песни о Харьке, когда этого сотника стали умерщвлять, его конь закричал жалобно.

Ой, як стали Харька, як стали сотника из свита

згубляти,

Ой, и став же его коник, коник вороненький, жалибненько кричати.

Есть целый ряд песен, в которых, при всех разнообразиях, проводится один и тот же основной мотив разговора умирающего в степи или уже мертвого козака с своим конем. Козак лежит в поле смертельно раненный; над ним стоит конь, и козак посылает коня известить родных или жену; всегда почти при этом смерть изображается в виде брака с могилою. Вот под явором лежит убитый козак; над козаком стоит конь, не отходит от тела; уж он пробил в земле яму по колена. Убитому козаку жаль коня. «Не стой надо мною, — говорит он ему, — вижу твою привязанность».

Над ним коник зажурився,

По колина в землю вбився.

«Не стий, коню, надо мною,

Бо я вижу щиристь твою».

«Встань, мой господин-хозяин, — говорит в другой подобной песне конь, — хоть приподними ко мне голову свою, укажи мне дорогу».

Ой, устань, пане хозяине,

Ой, хоч поведи головку до мене,

Прокажи шлях-дорожку мини.

«Кому ты меня отдаешь — турку ли, татарину?» — спрашивает конь убитого хозяина, который на это отвечает ему: «Тебя турок не поймает, а татарин не оседлает».

«Ой, кому мене вручает,

Кому мене покидает:

Чи турчину, чи татарину?» —

«Тебе турчин не пиймае,

А татарин не осидлае».

Вслед за тем убитый козак посылает коня к матери: она будет коню подкладывать сена, подсыпать овса, поить водою и сквозь слезы спрашивать про сына:

Буде тебе за поводи брати,

Буде тоби сина пидкидати,

Буде тоби вивса пидсипати,

И скризь слези про мене питати;

Та не кажи, коню, що я вбився,

А кажи, коню, що я оженився, —

и тут конь должен сказать ей о том, что сын ее женился. Неудивительно, что при таком важном значении коня красота его является в гиперболических образах; так, в колядке, которая поется молодцу, прославляется его конь. Нет у короля такого коня; у этого коня глаза — как звезды, уши золотые, грива серебряная, а хвост шелковый.

Нема в короля такого коня.

А в того коня звиздови очи,

А в того коня золоти ушки,

А в того коня срибная грива,

А в того коня шовковий хвостик.

Звиздови очи далеко видять,

Золоти ушки далеко чують,

Срибная грива грудь покривае.

Шовковий хвостик слид замитае.

В другой колядке поется, что от молодца убежал конь, и молодец предлагает тому, кто поймает коня, чашу золота и две чаши серебра.

Ой, хто мого коня изловить,

Тому буде чаша золота,

Чаша золота и дай чаши срибла.

Ему не пришлось платить, потому что коня поймала девица, которую он взял себе женою.

Ишла дивчина рано по воду,

Взяла коника за поводочки,

Повела коня у ставницю,

А молодого у свитлицю.

Золото мое и срибло мое,

А ти моя красная панна.

За конем такие же близкие, хотя в меньшей степени, друзья человека — воли (волы). Подобно тому, как конь предчувствует беду на своего хозяина, и волы не пасутся и не пьют воды, чуя скорую кончину своего хозяина-чумака.

Чому сь воли мои не пасуться, та не хочуть води пити?

Лучче було хозяйновати, ниж по дорогах ходити…

Занедужав чумаченько, задумав умерти,

Та никому чумакови доглядити смерти.

Или:

Воли ревуть, води не пьють, пригодоньку чують,

Бодай же ви, сири воли, та до Криму не сходили,

Що ви мене, молодого, на вик засмутили!

Помер, помер чумаченько…

Умирая «в дороге», чумак обращается к своим волам с нежным участием: кто-то будет над ними господином.

Воли мои половин, хто над вами паном буде,

Ой, як мене, чумака Макара, на свити не буде?

Волы, как конь над убитым козаком, стоят и жалобно ревут над могилою чумака, своего хозяина.

Помер, помер чумак Макар, сидючи на вози,

Поховали чумака Макара в степу при дорози;

Стоять воли сири, половин, ревуть, ремигають.

Орание земли волами сопоставляется с течением человеческой жизни. Волы не орят (правильнее, дурно орят) — лето проходит напрасно.

Воли мои половии, чому не орете?

Лита мои молодии, чому марно идете?

Вообще волы и коровы — образ зажиточности и благополучия, что вполне естественно в поэзии земледельческого народа. Девица, желая сказать богатому молодцу, что он богат, а она бедна, зато красива, говорит, что у него волы и коровы, а у нее только черные брови:

Багачу, багачу, я тебе давно бачу:

Що в тебе, багачу, воли та