Предмет исследования массовых коммуникаций оказывается единым в той мере, в которой постулируется, что индустриализация средств коммуникации изменяет не только условия приема и отправки сообщения, но – и на этом кажущемся парадоксе основана методика этих исследований – и сам смысл сообщения (т. е. тот блок значений, предположительно составляющих его неизменяемую часть, постольку так его задумал автор независимо от способов распространения).

Но если так точно определяется предмет исследования, то важно не менее точно определить и метод изучения массовых коммуникаций. При изучении массовых коммуникаций, когда сводится воедино разнородный материал, можно и нужно, опираясь на междисциплинарные связи, прибегать к разнообразным методам, от психологии до социологии и стилистики, но последовательно и целостно изучать эти явления можно только в том случае, когда теория и анализ массовых коммуникаций составляют один из разделов – причем наиболее важных – общей семиологий. [457]

XIV. Риторические и идеологические коды

Наконец, рассмотрение знакового поведения (коды и идиолекты) подводит нас к изучению явных и особенно неявных идеологий, этим поведением коннотируемых. В настоящее время выходят работы, посвященные языкам религии и богословия[458], в рамках изучения массовых коммуникаций осуществляются многочисленные исследования политического языка, а Жан-Пьер Фе попытался демистифицировать язык Хайдеггера, выявляя в нем обороты, характерные для нацистской риторики[459]; в это же время Маркузе приводит в качестве примера того, насколько активно занимается философия демистификацией репрессивного общества, анализ языка. Разумеется, это исследования другого типа, нежели английская аналитическая философия языка, изучающая язык, вырванный из исторических обстоятельств, делающих его двусмысленным, противоречивым и проблематичным; по-видимому, Маркузе склонен рассматривать язык «изнутри», осуществляя что-то вроде герменевтической процедуры, об этом говорит его обращение к исследованиям типа работ Карла Крауса, который «показал, как внутренний анализ речи и письменных документов, пунктуации и даже типографских ошибок может обнаружить целую моральную и политическую систему» и что для такого анализа не нужен никакой метаязык. Но метаязык, против которого выступает Маркузе, – это совокупность логических правил, понимаемых неопозитивистски, это язык, конечной целью которого является тавтология. Напротив, Маркузе говорит о необходимости «металингвистической» операции, которая могла бы перевести термины языка объекта в такую форму, которая показала бы его зависимость от предопределяющих обстоятельств и идеологий.

Его романтический настрой, крайний «морализм» и, в конечном счете, антинаучный эстетизм не дают ему увидеть разницы между тавтологической формализацией и познавательными моделями, которые, чтобы стать действенными, должны быть строгими, ибо только тогда можно перейти от праведного гнева к законному протесту.

И тогда маркузианский проект должен быть преобразован в предлагаемый нами, если верно сказанное ниже: «Какая-либо речь, газетная статья или даже сообщение частного лица изготавливаются индивидом, который является рупором (независимо от того, уполномочен он кем-либо на эту роль или нет) отдельной группы (профессиональной, территориальной, политической, интеллектуальной) в определенном обществе. У такой группы всегда есть свои ценности, цели, коды мышления (курсив наш) и поведения, которые – независимо от того, принимаются они или оспариваются и в какой степени осознаются, – оказывают влияние на индивидуальную коммуникацию. Таким образом, эта последняя “индивидуализирует” надиндивидуальную систему значения, разговор о которой следует вести в иной плоскости, нежели разговор об индивидуальной коммуникации, и тем не менее с нею пересекающейся. Такая надиндивидуальная система в свою очередь входит в состав более обширной области значения, сформированной и, как правило, ограниченной той социальной системой, внутри которой зарождается коммуникация»[460].

3. Границы семиологии и ГОРИЗОНТЫ ПРАКТИКИ

I. В свете вышесказанного можно подумать, что семиологическая утопия, находясь на распутье между требованиями строгой формализации и фактом открытости конкретного исторического процесса, запутывается в противоречии, которое и делает ее неосуществимой.

Действительно, две темы являются сквозными для всей нашей книги:

а) с одной стороны, призыв к описанию отдельных семиотик как закрытых, строго структурированных систем, рассматриваемых в синхронном срезе;

б) с другой стороны, предложение коммуникативной модели «открытого» процесса, в котором сообщение меняется по мере того, как меняются коды, а использование тех или иных кодов диктуется идеологией и обстоятельствами, при этом вся знаковая система непрестанно перестраивается на основе опыта декодификации и весь процесс предстает как поступательное движение семиозиса.

Однако в действительности эти две стороны не противостоят друг другу, конкретный научный подход не исключает обобщенного философского похода, один предполагает другой, тем самым определяясь в собственной значимости. Мы не можем оставлять без внимания процессуальный характер коммуникативных явлений. Мы видели, что игнорировать его означает потворствовать элегантным, но наивным утопиям. О какой стабильности структур и объективности оформляемых ими рядов означающих может идти речь, если в тот миг, когда мы определяем эти ряды, мы сами включены в движение и принимаем за окончательную всего лишь очередную фазу процесса. Построение коммуникативной модели открытого процесса предполагает общий взгляд на положение дел, некую тотальную перспективу универсума sub specie communicationis[461], которая бы включала также и элементы, оказывающие влияние на коммуникацию, но не сводящиеся к ней и тем не менее предопределяющие способы коммуникации.

Но, по сути, речь идет лишь о том, при каких условиях может возникать это целостное представление. Ведь любой дискурс, базирующийся на целостном видении, рискует застрять на заявлениях общего порядка, только бы не заниматься конкретным анализом, неизбежно нарушающим однородность картины. Так, тотальность видения остается только заявленной, и философия совершает свое обычное преступление, заключающееся в том, что, торопясь сказать все, она не говорит ничего. Если мы хотим узнать, что же на самом деле происходит в процессе коммуникации, взятом как некая целостность, нужно снизойти к анализу фаз этого процесса. И тогда тотальность процесса, поначалу представшая как некая «открытая» перспектива, преобразится, распавшись на «закрытые» универсумы семиотик, выявляемых в ходе этого процесса. Процесс «заявляется», но не верифицируется. Входящие в этот процесс семиотики, фиксируемые в какой-то определенный момент становления, верифицируются, но не «заявляются», т. е. они не гипостазируются в качестве окончательных именно потому, что сама идея процесса, сопутствующая научному исследованию, удерживает ученого от философски опрометчивых шагов, столь же опрометчивых и столь же наивных, как у того, кто делал заявку на тотальность и не собирался верифицировать фазы.

Таким образом, формированию закрытых универсумов сопутствует осознание открытости процесса, вбирающего эти универсумы в себя и перекраивающего их, но сам этот процесс может быть выявлен только в виде последовательности закрытых и формализованных универсумов.

II. Напомним, однако, что научное описание, завершающееся выстраиванием кодов, а значит и скоординированных систем конвенций, на которых держится общество, вовсе не имеет следствием оправдание status quo. Против всякого изучения языковых