которое, несмотря на всю его нелюбознательность, ему страшно хотелось узнать. Джонс говорил о своей любви и о соперничестве с Блайфилом, но тщательно избегал назвать имя дамы. Вот почему, после некоторого колебания и многократно откашлявшись, Бенджамин наконец попросил позволения узнать имя той, которая была, по-видимому, главной причиной всех несчастий.

Джонс помолчал с минуту и сказал:

– Так как я столько уже вам доверил и так как имя ее, боюсь, стало известно уже слишком многим, то я не скрою его и от вас. Ее зовут Софья Вестерн.

– Pro deum atque hominum fidem! У сквайра Вестерна уже взрослая дочь?

– Да, – отвечал Джонс, – и ничто в мире не может сравниться с ней. Такой красоты еще никто не видывал. Но красота – самое меньшее из ее совершенств. Что за ум! Что за доброта! За целый век мне не перечесть и половины ее достоинств!

– У мистера Вестерна взрослая дочь! – продолжал изумляться цирюльник. – Я помню отца еще мальчиком; да, tenipus edax rerum[181].

Вино было выпито, и цирюльник непременно хотел поставить от себя бутылку. Но Джонс наотрез отказался, сказав, что уже и без того выпил лишнее и теперь хочет вернуться к себе в комнату и достать какую-нибудь книгу.

– Книгу? – подхватил Бенджамин. – Какую же, латинскую или английскую? У меня есть интересные на обоих языках: Erasmi «Colloquia», Ovid «De Tristibus», «Gradus ad Parnassum», есть тоже несколько английских; правда, они немного потрепаны, но превосходные книги: большая часть хроник Стоу, шестой том Гомера в переводе Попа, третий том «Зрителя», второй том римской истории Ичарда, самоучитель ремесел, «Робинзон Крузо», «Фома Кемпийский» и два тома сочинений Тома Брауна[182].

– Этого писателя я никогда не читал, – сказал Джонс, – дайте мне, пожалуйста, один том.

Цирюльник заявил, что книга доставит ему большое удовольствие, так как считал автора ее одним из величайших умов, какие когда-либо порождала Англия. Дом Бенджамина был в двух шагах, и он в одну минуту сбегал за сочинениями Тома Брауна.

Джонс еще раз строжайше наказал ему хранить тайну, Бенджамин поклялся, и они расстались: цирюльник ушел домой, а Джонс – к себе в комнату.

Глава VI

в которой раскрываются новые таланты мистера Бенджамина и будет сообщено, кто этот необыкновенный человек

На следующее утро Джонс почувствовал некоторое беспокойство по случаю дезертирства хирурга: он боялся, как бы не вышло осложнений, если рана не будет перевязана, поэтому спросил у слуги, нет ли поблизости других хирургов. Слуга сказал, что есть один, и недалеко, только он не любит, когда к нему обращаются после других врачей.

– Позвольте, сударь, дать вам совет, – прибавил он, – никто в целой Англии не перевяжет вам раны лучше, чем ваш вчерашний цирюльник. Он считается у нас в околотке первым искусником, когда надо резать или кровь бросить. Только три месяца, как он здесь, а уже вылечил несколько тяжелых больных.

Слуга тотчас же был послан за Бенджамином, и тот, узнав, зачем его требуют, приготовил все необходимое и явился к Джонсу, но его фигура и осанка при этом настолько отличались от вчерашнего, когда он держал таз под мышкой, что в нем едва можно было признать того же самого человека.

– Я вижу, tonsor[183], вы знаете несколько ремесел, – сказал Джонс. – Отчего вы мне не сообщили об этом вчера?

– Хирургия, – важно отвечал Бенджамин, – профессия, а не ремесло. Я не сообщил вам вчера, что занимаюсь этим искусством, потому что считал вас на попечении другого джентльмена, а я не люблю становиться поперек дороги моим собратьям. Ars onmibus communis[184]. А теперь, сэр, позвольте осмотреть вашу голову; пощупав ваш череп, я скажу вам мое мнение.

Джонс не очень доверял этому новому эскулапу, однако позволил ему снять повязку и взглянуть на рану. Осмотрев ее, Бенджамин начал охать и качать головой. Тогда Джонс довольно раздраженным тоном попросил его не валять дурака и сказать, как он его находит.

– Прикажете, чтобы я отвечал как хирург или как друг? – спросил Бенджамин.

– Как друг и серьезно, – сказал Джонс.

– Так даю вам честное слово, – отвечал Бенджамин, – что потребовалось бы большое искусство, чтобы помешать вам сделаться совершенно здоровым после двух-трех перевязок; и если вы позволите применить мое средство, то я ручаюсь за успех.

Джонс дал согласие, и цирюльник наложил пластырь.

– А теперь, сэр, – сказал Бенджамин, – разрешите мне снова сделаться профессионалом. Производя хирургические операции, человек должен напускать на себя важный вид, иначе никто не станет к нему обращаться. Вы не можете себе представить, сэр, как много значит важный вид при исполнении важной роли. Цирюльнику позволительно смешить вас, но хирург должен заставить вас плакать.

– Господин цирюльник, или господин хирург, или господин цирюльник-хирург… – начал Джонс.

– Дорогой мой, – прервал его Бенджамин. – Infandum, regina, jubes renovare dolorem[185]. Вы напомнили мне о жестоком разобщении двух связанных между собой братств, губительном для них обоих, как и всякое разъединение, по старинной пословице: vis unita fortior[186], и найдется немало представителей того и другого братства, которые способны их совместить. Какой удар это был для меня, соединяющего в себе оба звания!

– Ладно, называйтесь как вам угодно, – продолжал Джонс, – только вы, несомненно, один из самых забавных людей, каких я когда-либо встречал; в вашей жизни, наверно, есть немало удивительного, и, согласитесь, я имею некоторое право о ней узнать.

– Я с вами согласен, – отвечал Бенджамин, – и охотно расскажу вам о себе, когда у вас будет досуг послушать, потому что, должен вас предупредить, это потребует немало времени.

Джонс сказал на это, что никогда у него не было столько досуга, как сейчас.

– Хорошо, в таком случае я вам повинуюсь, – сказал Бенджамин, – но сначала разрешите запереть дверь, чтобы никто нам не помешал.

Он запер дверь и, подойдя с торжественным видом к Джонсу, сказал:

– Для начала должен объявить вам, сэр, что вы мой злейший враг.

Джонс так и привскочил при этом неожиданном заявлении.

– Я ваш враг, сэр? – сказал он с крайним изумлением и даже несколько нахмурившись.

– Нет, нет, не сердитесь, – успокоил его Бенджамин, – потому что, уверяю вас, сам я нисколько не сержусь. Вы совершенно неповинны в намерении причинить мне зло, потому что были тогда ребенком; вы тотчас разгадаете загадку, как только я назову свое имя. Вы никогда не слыхали, сэр, о некоем Партридже, который имел честь прослыть вашим отцом и несчастье лишиться из-за этой чести куска хлеба?

– Как же, слышал, – отвечал Джонс, – и всегда считал себя его сыном.

– Этот Партридж – я,