месяца.

— А я вас не видел.

— Значит, у вас хорошее здоровье, — ответила она. И улыбнулась.

Улыбка эта придала бодрости Прокопычу, уверенности. Он спросил, тоже улыбаясь:

— А как вас зовут?

— Марина.

— А меня Прокопыч. То есть Григорий. Гриша меня зовут.

— Григорий Прокопьевич, — поняла она.

— Да. Но лучше Гриша.

— Я несколько раз видела вас, Гриша, из этого окна.

Прокопыч покраснел, может, от удовольствия, может, от растерянности, а может, от того и от другого.

— Я хожу здесь… — произнес он, не понимая, что говорит.

— А я хожу там. — Она показала рукой на глухую стену, за которой была другая дорога, на северную сторону.

— Понятно, — сказал Прокопыч. У него внезапно зачесался подбородок. И он потер его о погон, наверное, удивив Марину, потому что она, не скрывая, засмеялась. И пошла к своему столу.

Прокопыч сник. Стоял, переминаясь с ноги на ногу. Молчал.

Марина села за стол. Открыла папку с какими-то документами. Стала внимательно читать их или делать вид, что внимательно читает.

За окном проехал бронетранспортер. Мелко задрожали стекла.

— Вам не страшно ходить? — спросил Прокопыч.

— Что? — не поняла Марина.

Ничего удивительного в этом не было: Прокопыч и сам не очень понимал смысл вопроса. Цель была ясна — продолжить разговор. Ну а смысл? Какой уж тут смысл, когда волнуешься?

— Я говорю, одной не страшно домой ходить? Темнеет ведь.

— А почему вы думаете, что я хожу одна? — Она наклонила голову, сощурила глаза, смежила густо накрашенные ресницы, спросила с вызовом, чеканя каждое слово.

— Я нет… Я просто так… Подумал, что если я могу вас провожать… Просто так.

— Просто так за мной мой брат заходит… Любомир Соколов.

— Знаю, знаю, — торопливо сказал Прокопыч. — По плотницкой части он у нас числится. Толковый, работяга… Очень рад, что у него такая хорошая сестра.

Так нехитро началось их знакомство… Прокопыч жил в маленькой семиметровой комнатке, которая когда-то служила каптеркой взводу связи. Прошлым летом взвод переехал в новую кирпичную казарму, построенную за столовой, невдалеке от гарнизонного стадиона, очень даже хорошего, с веселым зеленым полем, на котором командир полка устраивал общие построения и принимал торжественные парады по случаю военных и государственных праздников.

В каптерке прорубили стену, вставили двустворчатую раму с большими толстыми стеклами, оставшимися от строительства казармы. Получилась светлая комнатка. Конечно, маленькая. Но кровать вмещалась, и тумбочка, и казенный канцелярский стол, и даже два стула. Шинель, форму и то немногое, что было у него из гражданской одежды, Прокопыч хранил на стене, завешенной плащ-палаткой, и в кожаном чемодане с «молниями», привезенном из города Астрахани, где он однажды проводил отпуск.

Долго и настойчиво приглашал Прокопыч в гости Марину.

И однажды наступил день, а вернее вечер, когда она согласилась и пришла…

В гарнизоне такие вещи не скроешь. И Прокопыч про это знал лучше, чем кто другой. Но…

Тогда он верил, что любит Марину, что жизнь без нее — это не жизнь. Что случилось потом?

Отчего чувства будто подморозило?

Прокопыч задумывался над этим. Но ответов на мучившие вопросы не нашел.

Да и существовали ли вообще эти ответы?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Матвеев не постучал, потянул на себя дверную ручку резко, можно сказать, дернул. Вошел в комнату. На стекле окна белел морозный узор, подсвеченный ранним солнцем. Прапорщик Селезнев сидел на кровати в брюках и майке. Старательно чистил пуговицы кителя.

Увидев полковника, его суровое лицо, Селезнев вздрогнул, суетливо поднялся и, став по стойке «смирно», хотя и этом не было уставной необходимости, громко, словно на строевом смотре, прокричал:

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Не ори, — морщась, сказал Матвеев. Переложил мятую рубаху со стула на стол. Сел.

Прапорщик Селезнев по-прежнему стоял, вытянув руки по швам. Матвеев вначале хотел подать знак, чтобы Селезнев сел, но потом решил этого не делать. Вкладывая в голос и заботу и строгость, спросил:

— Что с тобой происходит, Прокопыч?

— Никак нет!

— Что — никак нет? — Матвеев чуть повысил голос.

— Никак нет, не происходит.

— Ты нормальным языком разговаривать можешь?

— Так точно!

— Тогда садись. И давай разговаривать.

С какой-то зачумленной осторожностью опустился на кровать Прокопыч, будто боялся, что она проломится под ним и рухнет.

— Слушаю тебя, — нетерпеливо сказал Матвеев.

Прокопыч помолчал, долго, пожалуй, с минуту. От волнения и напряжения стал малиновым. Наконец выдавил:

— Так что, докладываю, товарищ полковник, виноват.

— Виноват? — осуждающе переспросил Матвеев. Прокопыч кивнул.

— Это я и без тебя знаю, — сказал Матвеев. — И не только это знаю. Есть доля и моей вины в том, что ты до таком жизни докатился… Но с себя я спрошу сам. Ты же словом «виноват» не отделаешься. Во-первых, почему нет порядка на гауптвахте?

— Никак нет, — вздрогнул Прокопыч. — Есть порядок. Не зря же меня в гарнизоне Бармалеем зовут.

— Видимо, зря. Я только сейчас оттуда. Камеры не заперты. Солдаты курят.

— За это караул отвечает. При мне такого не бывает.

— С караула я спрошу. Но свою ответственность на других не перекладывай.

Прокопыч вздохнул, опустил голову.

— Во-вторых, подумай над своим моральным обликом. Какой пример ты, прапорщик, столько лет прослуживший в войсках, подаешь молодым солдатам и офицерам… Чего молчишь? Мы же договорились, что будем разговаривать.

Прокопыч упрямо смотрел в пол. Лоб покрылся испариной. Пальцы крепко сжимали край одеяла.

— Прапорщик Селезнев! — властно сказал Матвеев.

Вскинул голову Прокопыч. Взмолился:

— Не могу я жениться на Марине Соколовой. Боюсь.

— Сопляк! — сухо ответил Матвеев. — Спать ты с ней не боишься, а жениться боишься.

— Это все разное, — без всякой надежды начал оправдываться Прокопыч. — Это одно… Это другое… Она не девочка была.

Матвеев насмешливо заметил:

— Поскольку ты был девственник, тебя это очень покоробило.

Прокопыч смущенно заморгал:

— И возраст у нас. Мне тридцать восемь. Ей двадцать четыре. Сколько это лет! Вон сколько… Я жить привык один… А у Соколовой характер, можно сказать, тяжелый…

— Обо всем вышесказанном надо было думать раньше, — прервал Матвеев. — У Соколовой будет ребенок…

— Это от ее желания зависит, — пояснил Прокопыч. — Будет или не будет…

— Так. — Матвеев встал. Вскочил и Прокопыч. — Прапорщик Селезнев. Сейчас восемь часов двенадцать минут. Ровно через час у меня на столе должен лежать ваш рапорт с просьбой об увольнении в запас. Вы меня поняли?

— Так точно, — ответил побелевший Прокопыч.

— Свою просьбу мотивируйте… резким ухудшением состояния здоровья.

2

Ночью позвонил генерал Белый.

— Что у тебя стряслось на учениях?

— Человек погиб. — Матвеев понимал, Белому давно все известно.

— Сколько лет не было ЧП… — Белый умолк.

Разрисованное морозом окно, выходящее на дорогу, мутно светлело, выхватывало из душной комнатной темноты край