всех, что Петр III — это он, сейчас же нашел сельского попа, который стал поминать его на ектеньях, как императора. Словом, как раз в этом пункте Пугачев был наименее оригинален. Если бы можно было приписать ему лично систему его военных действий, за ним пришлось бы признать выдающиеся стратегические способности, но эту систему, кажется, приходится считать продуктом коллективного творчества, и возможно, что здесь Зарубин (Чика) или Белобородов играли большую роль, нежели сам Пугачев. Поведение «императора» после ареста показывает, что сам на себя он смотрел не больше как на удачливого атамана разбойников, не задумывающегося ни над какими «принципиальными» оправданиями своих действий: просто грешил, пока было можно, а пришел час — нужно искупить грех. Поймавшие его чиновники Екатерины II не могли прийти в себя от удивления и обиды в своем дворянском достоинстве, когда увидели, кто их держал целый год в страхе и трепете. «Он человек нельзя никак сказать, чтобы великого духа, — писал императрице московский главнокомандующий князь Волконский после первого свидания со вчерашним ‘‘Петром Федоровичем», — а тем меньше разума, ибо я по всем его изветам нисколько остроты его не видел… Скверен так, как мужику быть простому свойственно, с тою только разницею, что он бродяга».

Карьера этого «бродяги» на первых шагах ничем не отличалась от карьеры его предшественников. Едва успев объявить себя Петром III, он был схвачен, отвезен в Казань и приговорен к кнуту и каторге. Вместо этого, однако ж, он через несколько месяцев опять появился среди яицких казаков, а еще через несколько недель стоял уже во главе общеуральского мятежа. Екатерина — с ее взглядом на дело мы ниже познакомимся подробнее — долго не могла простить казанскому губернатору Бранту его оплошности, и нашла нужным подчеркнуть ее даже в официальном рескрипте ему, по случаю назначения генерала Кара главным начальником над первой экспедицией против Пугачева. «По случившемся в Оренбургской губернии от бежавшего у вас из-под караула бездельника казака Пугачева мятеже», — ядовито отмечал рескрипт, объясняя бедному Бранту причины посылки Кара. Естественно, что сам Кар больше всего хлопотал, как бы Пугачев не убежал вторично: «Опасаюсь только того, — писал он Екатерине, — что сии разбойники, сведав о приближении команд, не обратились бы в бег». Военная коллегия вполне разделяла его «оптимизм». «Весьма изрядно учинить все изволили, предписав сибирскому коменданту преградить у плутовской толпы путь на случай их бегства по услышании о приближении к ним военных команд», — писал Кару в ответ президент военной коллегии граф Чернышев. По крайней медленности тогдашних сношений, писалось это в то время, когда давно «обратился в бег» сам Кар, а командированный им для пресечения Пугачеву путей к бегству «синбирский комендант» давно качался на виселице. В силу вековой традиции русской — да и всяческой другой — бюрократии старались не упустить «зачинщика». Но суть была совсем не в нем, можно быть уверенным, что в случае вторичной поимки Пугачева «войсковые» сейчас же нашли бы себе нового «Петра III», а в той тактике, которую усвоили себе теперь уральские казаки и которая, всего вероятнее, была им подсказана их неудачей в предшествующем году. Тогда они держались оборонительной системы — дожидались, пока к ним придут войска, и отбивались от них, в результате они были разгромлены. Теперь они решились взять инициативу в свои руки, и победа над силами, гораздо более крупными, чем какие они имели перед собою в 1772 году, досталась им с легкостью, которая должна была изумить их самых. Историки, которые объясняют легкость успехов Пугачева тем, что против него была «дрянная гарниза» за не менее дрянными деревянными укреплениями, забывают, что ведь и годом раньше на Яике действовали не отборные полки (они были на турецкой войне или же в Польше). У Фреймана, усмирявшего Яик в 1772 году, была всего одна гренадерская рота — точь-в-точь такая, какую Пугачев в ноябре следующего года взял, что называется, голыми руками. Но перед Фрейманом были «злодеи», бежавшие и укрывавшиеся, в крайнем случае, отстреливавшиеся, когда на них нападали, словом, была картина обычная, к которой «усмирители» давно привыкли, а перед Каром и его предшественниками были «злодеи», совершенно необычным образом нагло шедшие вперед, точно они были авангардом стотысячной армии. Между тем у Пугачева в этот период восстания было не больше двух тысяч хорошо вооруженных людей, и то под самый конец, а начал он, имея их не более трехсот. Тогда как у одного Кара было 1300 человек, может быть, и не равнявшихся по достоинству гренадерам Фридриха Великого, но, во всяком случае, вооруженных и обученных, как всякие регулярные солдаты, да в Оренбурге, за всеми потерями первых недель, оставалось почти три тысячи. Но на стороне пугачевцев был огромный моральный перевес — перевес людей, уже одержавших победу и идущих вперед, тогда как психология правительственных войск была психологией отступающей армии, не верящей ни в себя, ни в своих вождей. Два привходящих обстоятельства облегчили положение: одно — первую победу, а стало быть, и моральный перевес восставших, другое — техническую возможность использовать этот перевес. Первое обстоятельство заключалось в крайнем ослаблении «старшинской» партии на Урале в это время, благодаря отсутствию почти всех ее боевых элементов, командированных в Кизляр: считая Яик окончательно замиренным, правительство спешило использовать свою победу, заткнув яицки-ми казаками бреши, которых у него так много было на всех границах. Таким образом, элемент, который имел социальный интерес бороться с восстанием, был сведен почти на нет, и это как раз в ту минуту, когда противоположная сторона была ожесточена до крайности, потому что яицкий комендант начал править с «войсковых» деньги, нечто вроде контрибуции, наложенной на них за бунт 1772 года. Один из допрашиваемых казаков впоследствии «откровенно признался», по словам официального документа, «что никакая другая причина не принуждала их к соединению с самозванцем, как только, чтобы избежать притеснений и взыскания несносного денег»[165]. В то же самое время восставшие казаки немедленно же умели связаться с социальным элементом, как нельзя более им родственным: горнозаводскими крестьянами. Уже в октябре 1773 года, через месяц после выступления Пугачева, на знакомом нам Авзяно-Петровском заводе лили для восставших пушки и ядра, которые Кар тщетно пытался перехватить при перевозке их в пугачевский лагерь. Благодаря этому уже к ноябрю Пугачев имел до 70 орудий, в том числе довольно крупных — двенадцатифунтового калибра, и был артиллерией сильнее правительственных войск: в главном сражении с Каром у инсургентов было 9 пушек против 5, которыми располагал отряд Кара, причем пугачевские пушки были лучше казенных. Факт необычайной важности, недостаточно подчеркивающийся