понимая смысл термина. Позднее через общих знакомых Стивен мне передал, что разговора не помнит. У меня в сознании отпечатался тот день, когда в иноземную «ямку», я, как Марсий, закопал свою заповедную мысль. Исторической аналогии я бы не провел, если бы с детства не видел своего отца, который с мыслью о коллективизации у него на родине писал об огораживаниях в Англии, и если бы не споры в Отделе зарубежной литературы, ввинтившие в мое сознание понятие процесса. Революцию в Англии семнадцатого века, завершившуюся казнью короля и учреждением республики, английские историки называют «бунтом», а «Славной революцией» у них считается перемирие, заключённое между аристократией и буржуазией, старыми и новыми классами, поделившими власть – классовый компромисс. Старых классов у нас не было уже давно, зато «новый класс», как определял парторкратию раздружившийся с нами Джилас, захотел жить по-старому, дореволюционно.[182] Колесо истории подняло и поставило «новый класс» в положение, благодаря которому принадлежавшие к тому классу стали всем. Что же им, от своего счастья отказываться?

Потребность поворачивать оглобли в сторону прошлого у людей моего поколения возникла на исходе нашего студенчества. Наша (по крайней мере, моя) ностальгия была культурной, не политической, источник ретроградных устремлений – общий, однако разнонаправленный. Когда-нибудь напишут: «Советским социализмом недовольны были все, кто только при социализме существовал, но недовольны по-разному: одни мечтали установить, наконец, социализм без дураков, на основе равенства, другие даже ублюдочный социализм хотели упразднить, объявив себя заслуживающими привилегий. Одни мечтали отменить то, что другие желали узаконить – неравенство». Об этом и написал Хедрик Смит, его книга «Русские» вышла в середине 70-х годов. К тому времени среди советологов преобладало мнение о неизбежности радикальных перемен в Советском Союзе, но что за перемены и как они произойдут, никто не решался определить. В отличие от советологов, хваткий американский журналист, вместо политических расхождений между советскими лоялистами и антисоветскими диссидентами, начал с нашего имущественного неравенства и описал в различных проявлениях намечающийся у нас социальный раскол.

«Сумеем ли мы пережить эту книгу?» – прочитав «Русских», я сказал жене. Единственное политическое суждение, за какое она не упрекает меня в недомыслии. С Хедриком Смитом я познакомился уже после того, как он выпустил «Новых русских», книгу злободневную, однако не столь основательную, как «Русские». Предложил ему написать для «Вопросов литературы» о Союзе писателей, которого он касался в той и другой книге, Хедрик Смит отказался, сказавши, что тему перестройки и гласности он уже оставил. У нас не заинтересовались его третьей нашумевшей книгой «Кто похитил американскую мечту?» Его ответ – корпорации, к учреждению которых у себя в стране стремились новые русские. Направление мысли умного американского журналиста – утопическое, будто Америку можно вернуть на полвека и даже на сто пятьдесят лет назад. Ведь с тех пор изменились не только условия жизни, изменились сами американцы, склонившиеся к получению вместо достижения. Однако новые русские, подражая Америке, и не думали учитывать уроков американской истории. Книга «Русские» была у нас запрятана за семью замками, скрыта теми, кто в книге фигурировал и сделал свои выводы из старательно сработанной книги.

Первая глава с описанием разъезда черных лимузинов у Кремлевского распределителя на улице Грановского – точная локализация истоков разобщения внутри общества, будто бы социалистического, где такого раскола быть не должно. «Поехали слуги народа!» – говорили москвичи, злыми глазами провожавшие черные лимузины. «Вони ж давно житлуют при кхомунизме», – ещё в хрущевские времена иронизировал Саввич, и надо было слышать, до чего горька была ирония наездника. «Я тебе разобъясню, как вони управляют», – говорил мастер призовой езды, когда мы с ним «шагали». Шагать лошадей – давать отдых рысакам между резвыми прикидками, шагают на ипподромному кругу под открытым небом. С ревом идут над нами на посадку тяжелые самолеты, но привыкшие к соседству с аэродромом рысаки и ушами не поводят. Саввич разобъясняет: «Сидят вечером Хрущев с Аджубеем, п’ють чарку…» Разобъяснял наездник семейный принцип государственного управления, какой расцветет в постсоветское время. Устами наездника, рабочего человека, говорила верная в основе народная мифология: всё решается своими, меж своих, ради своих интересов. Такое представление сложилось в массовом сознании жителей Советского Союза. Афористическая строка Маяковского «Очень правильная эта наша советская власть» окончательно перестала выражать общее убеждение. С перестройкой выплеснулось недоверие к власти, давно и глубоко таившееся в народном сознании с тех пор, как обещали и не дали землю. Всеобщего благоденствия не бывает, однако люди всё же мирятся с нехватками, если есть у них надежда на улучшение, а мы от наших властей слышали макбетовское «Завтра, завтра, завтра…»

Удивляюсь моим сверстникам, идеализирующим брежневский застой как время устойчивого благополучия. «Система, основанная на привилегиях элиты», – таково определение авторитетного советолога[183]. Добром поминающие Бровеносца словно и не помнят: «слуги народа» – символ того времени, «Русские» Смита – хроника тех времен: в стране распространилось острое чувство устоявшегося неравенства, повылазило профитерство, деньги, блат, взятки стали решать всё. При Брежневе сложилась теневая экономика, которую в перестройку оставалось легализовать.

«Можно ли считать случайностью, что буквально каждый, сверху донизу, из находившихся на руководящих должностях являлся преступником, прямо или опосредованно связанным с целой разветвленной и властной сетью», – это перевод выписки, сделанной мной из американского издания книги юрисконсультанта Союза писателей Аркадия Ваксберга «Советская мафия», книга вышла в Америке в 1991-м году, раньше чем в России и в основном посвящена Брежневскому времени[184].

Горбачевские реформы совершались по ходу внутренней борьбы наверху. Лидеры перестройки, обладавшие всей полнотой власти, сумели проделать маневр, какой, судя по прецедентам, обычно (за исключением революций) удается властям: канализировать, перенаправить, отвести от себя народное недовольство. Реформационная фракция в коммунистических верхах ещё и провоцировала протест, обращая всеобщий яростный гнев против нерасторопных коммунистических консерваторов, а те, как быки, шли на заклание. Провокацию могло бы обезвредить КГБ, но и там не нашлось энергии, называемой политической волей, мешало и заблаговременно принятое партийное решение о неприкосновенности ЦК КПСС.

Ныне, задним числом, обнаруживают, что советским людям нечего было жаловаться. Все жили, оказывается, чудесно, пусть ещё не при коммунизме, но уже на уровне капиталистических стран, пусть не самых богатых. Как поворачивается язык говорить такое, себе не представляю. Думаю – свобода слова, и городят чепуху, за которую, знают, с них не спросят. В будущем, когда остынут пристрастия, в учебниках истории, быть может, напишут: «В брежневские годы образовался мир теневых связей, и воротилы этого мира в союзе с партийно-государственным руководством по ходу псевдореформ, названных перестройкой, используя в своих интересах неуклонно нараставшую массовую неудовлетворенность, осуществили колоссальный обман трудящихся – грабительское