Шрифт:
Закладка:
А пока принялись громить жилище нотара. Но тут пошел уже не хладнокровный солдатский разгром: в дело вмешались женщины. У них щеки пылали, перехватывало дыханье. Четверть секунды, не больше, медлили они, ошеломленные невиданной роскошью.
— Вот из-за него мы мучились! — взвизгнула вдруг Евка Воробцова и пнула какой-то столик с вазочками, фарфоровыми фигурками. Столик опрокинулся; вазочки и фигурки зазвенели. Женщины нуждались только в примере: они тотчас, словно отведав радостей любви, стали вкладывать в дело больше страсти, чем те, кто их научил. Ринулись на обстановку. На мягкие кресла и диваны, на зеркальные шкафы, на скатерти и подставки для цветов, на все, оплаченное их деньгами, их слезами и кровью, на все, из-за чего сами они четыре года недоедали, а их ребятишки умирали с голоду. Разбили зеркало и стеклянные дверцы шкафов, сорвали на кухне полки с посудой, разломали мебель и, хрипло друг другу крича, но друг друга не слушая, возмущались каждым платьем, каждой шелковой комбинацией, рвали их и кидали в окна, на голову тем, кому не удалось попасть внутрь. Вспороли перины и, под ликующие возгласы стоящих снаружи, пустили перья по октябрьскому ветру. Рояль? Ах, это тот самый цимбал, из которого вылетали песенки, что они иногда слышали, проходя мимо! Ему подрубили ножки, он застонал, и они разнесли его в щепы.
С жилыми комнатами было покончено, а в конторе солдаты еще бились над несгораемым шкафом. Он лежал облупленный, весь в щербинах от ударов топором. К кузнецу его, расплавить в горне? Нет, на огне нельзя: ведь в нем бумажные деньги! Наконец, притащили сани, взвалили его на них; несколько мужчин, впрягшись, отвезли его к хате нового старосты Васыля Дербака и скинули там у дороги, прямо в снег.
Было уже далеко за полдень, когда фельдфебель Лугош привел свое войско обратно в Колочаву-Лазы. У женщин глаза горели, как после любовных объятий, и нервы их дрожали после жаркого дела, на которое они не пожалели сил. А теперь — на старосту Вольфа! На Герша Вольфа, перед чьей лавкой они целые дни простаивали в огромных хвостах, а подошла твоя очередь — оказывается, ни зернышка кукурузы не осталось… Ведь Вольф отпускал пайки только тем, кто носил ему цыплят и яйца, потому что посылал продукты целыми ящиками родным в Воловое и Будапешт, а пайковую кукурузу сыпал своим курам и откармливал ею гусей.
И еще — на Бера! На Абрама Бера, у которого всегда есть припасы в закромах, только он с тебя за них шкуру сдерет. Которому они относили все свои холсты, шерсть, овечьи шкуры, ягнят и кур; чьих коров за мешочек кукурузной муки всю зиму держали у себя в хлеву и кормили своим сеном, которого не хватало, так как его отбирал еще нотар для армии. Под напором этих воспоминаний ослабевшие нервы женщин вновь натянулись, как струны скрипки; по жилам их снова потоками побежала кровь. Полететь бы вперед! Они уже дрожали от нетерпения, с ненавистью оглядываясь на спокойно шагающих по дороге, словно равнодушные быки, мужиков.
Разграбили лавку старосты Герша Вольфа, разгромили его квартиру. Он тоже успел убежать с семьей. На складе оказался большой запас кукурузы, в лавке — несколько жестянок с картофельной патокой, немного цикория и кое-какие ткани, а в кладовой — пропасть гусиного сала, яиц и муки. Все это они со страшным криком расхватали — как пришлось, кому что досталось; сбежались ребятишки, засновали по деревне, потащили продукты в дома, волоча узлы по снегу. Мужики нашли в погребе бочонок вина, а в сарае, за дровами, — две бутылки спирта и выпили все это — не ради пьянки или от радости, а чтоб утолить солдатскую жажду.
Потом двинулись на Абрама Бера. Он тоже бежал. Разгромили и его квартиру, пух из перин вытрясли, но без увлечения, наспех, потому что хотелось не столько громить, сколько добраться до запасов муки, фасоли, шкур и материй. При дележе много было крику и споров, которые командир Лугош, привыкший к таким вещам на фронте, вокруг полевых кухонь, усмирял фельдфебельскими окриками, толчками и ударами.
Потом пошли на Мордухая Вольфа, Иозефа Бера, Кальмана Лейбовича и Хаима Бера. Расхищение их лавчонок прошло мирно, без крика; владельцы ожидали толпу почтительно у входа, под вывеской, и лица их выражали порядочный страх перед мощью народа, но в то же время не были полны невыносимого отчаяния, так что при взгляде на них не возникало желания закусить удила. Ну, квартиры хоть остались нетронутыми. Да там почти нечего было взять; проверили только, не спрятано ли чего.
А мольбам Герша Лейба Вольфа, старца в возрасте восьмидесяти одного года, винокура и самого крупного колочавского землевладельца, всевышний в конце концов внял. Да и как же возможно, чтобы он, пекущийся лишь о делах еврейского народа, пренебрег столькими молитвами, возносимыми к нему с самого утра, в минуту опасности, и столькими возгласами: «Господи боже всех евреев, услышь меня!» Господь подал старцу совет, говоря: «Выйди навстречу врагам своим и попотчуй умышляющих на тебя злое». Герш Лейб Вольф послушался. Он приказал своим женщинам выкатить из погреба на дорогу два бочонка вина, а в сене под оборогом позади дома у него спрятана бочка спирта: так чтоб выкатили и ее.
Уже вечером, завидев приближающуюся к его корчме толпу, он вышел ей навстречу и, обращаясь к начальнику и старосте, произнес как можно громче, чтоб все слышали:
— Я старик. Мне понятно, что делается на свете; знаю я, что все меняется. Отдаю вам всю свою недвижимость. Завтра, послезавтра или когда пожелаете, пойду с вами в окружной суд, в Воловое, и велю переписать ее на ваше имя. А товаров, вы знаете, у меня нет. Так зачем громить? Зачем слушать детский плач? Все, что я имею, — перед вами, и я прошу вас: пользуйтесь всем этим на здоровье.
Ох, старый пройдоха-ростовщик! Правду ли ты говоришь?
Запасы-то в доме есть! Да опыт целого дня ясно говорил о том, что на каждого слишком
