— Бонн! — неистовствовала девица, взмахивая плетью. — Швайнфурт!

На плечах и между грудями у нее блестели капли пота, тело было напряжено и дрожало от усилий, уголь, которым были нарисованы усы, смазался.

Порка продолжалась, и вот уже вся спина и зад истязаемого были вдоль и поперек исполосованы кровоточащими рубцами. В конце концов лже-Черчилль содрогнулся всем телом и зарыдал, и тогда девица-Гитлер, хлестнув его напоследок плетью, с победным видом поставила ему на шею ногу в сапоге. Потом, повернувшись к публике, она вскинула руку в нацистском приветствии. Зал разразился одобрительными криками, утонувшими в аплодисментах. Занавес закрылся.

— Замечательно! Просто замечательно! — восторженно проговорил Блок, снова садясь на свое место. На лбу у него выступила легкая испарина, и полковник вытер лицо белым носовым платком. — Ну, барон, теперь вы видите, сколько удовольствия здесь можно получить за свои собственные денежки?

— Да, — отозвался Майкл; он с трудом заставил себя улыбнуться. — Теперь вижу.

Занавес снова раздвинулся. На сцену выкатили тачку, вокруг нее расхаживали двое мужчин с совками, разбрасывая по помосткам что-то блестящее. Майкл понял, что они зачем-то посыпают пол битым стеклом. Когда дело было сделано, тачку увезли за кулисы, а нацистский солдат выпихнул на сцену хрупкую темноволосую девушку. На ней было грязное, заплатанное во многих местах платье, сшитое из грубой дерюги, из которой делают картофельные мешки. Под ее босыми ногами хрустело битое стекло. Она стояла на осколках, низко опустив голову, и лица ее не было видно из-за ниспадающих распущенных волос. К платью из грязной дерюги была приколота большая желтая звезда Давида. Из-за левой кулисы на сцену вышел скрипач в черном смокинге. Он приложил скрипку к щеке и принялся наигрывать веселенькую мелодию.

И тут вопреки всем законам природного разума и человеческого достоинства маленькая еврейка начала танцевать на осколках, двигаясь словно заводная игрушка.

Публика от души смеялась и хлопала в такт музыке.

— Браво! — вопил офицер, сидевший впереди Майкла.

Если бы у Майкла оказался при себе пистолет, он, наверное, не задумываясь, вышиб бы мозги этому негодяю. Даже в годы, проведенные в российской лесной глухомани, ему не доводилось быть свидетелем подобной дикости; эта вечеринка превратилась в сборище диких, кровожадных тварей. Майклу пришлось сделать величайшее усилие над собой, чтобы не вскочить со своего места и не потребовать немедленно прекратить это безобразие. Сидевшая рядом Чесна заметила, что его начинает бить дрожь. Она видела, с каким отвращением следит он за происходящим, и вместе с тем было в его взгляде еще что-то, что напутало ее и встревожило до глубины души.

— Нет, не смей, — прошептала она.

Майкл чувствовал, что под элегантным черным смокингом и крахмальной белой рубашкой кожа над позвоночником начинает быстро зарастать волчьей шерстью.

Чесна крепко сжала его ладонь. Ее глаза были пустыми и безжизненными, эмоции отключились, словно электрическая лампочка. Скрипач играл все быстрее, девчушка танцевала все отчаяннее, и по полу за ее босыми пятками тянулся кровавый след. Майклу стало невмоготу; он не мог больше спокойно сносить глумление над безвинной жертвой. Душа его пришла в смятение. Он чувствовал, как шерсть продолжает расти, покрывая руки, плечи, лопатки и достигая бедер. Он стоял на пороге превращения; все кончится катастрофой, если это произойдет на виду у всех. Закрыв глаза, он думал о зеленых лесах, о белокаменном дворце, о протяжном пении волков; там была совсем другая, особая жизнь, и она осталась далеко-далеко отсюда — в прошлом. Игра скрипача стала неистовой, а публика хлопала в такт мелодии. Майкла бросило в жар, на лице у него выступила испарина. Он почувствовал, как его кожа источает терпкий мускусный запах — запах зверя.

Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы не дать этому вихрю овладеть собой. Майкл отчаянно противостоял превращению: он сидел, крепко зажмурившись, чувствуя, как на груди под рубашкой начинает шевелиться жесткая волчья шерсть. Полоса черных волос показалась из-под кожи и на тыльной стороне ладони правой руки, крепко вцепившейся в подлокотник кресла. Чесна, к счастью, ничего не заметила. Но вот наконец превращение отступило. Оно, словно тяжелый товарняк, стремительно несущийся под откос по темным рельсам, проскочило мимо, и на смену легкому ознобу пришел сильный зуд, когда шерсть скрылась под кожу.

Скрипач играл с дьявольской скоростью, и Майкл слышал, как под босыми ногами девчонки хрустят битые стекла. Музыка добралась до вершины и смолкла. Со всех сторон неслись громкие крики:

— Браво! Браво!

Он снова открыл глаза. Солдат увел танцовщицу за кулисы. Она покорно шла, отрешенно глядя перед собой, словно лунатик, которого каждую ночь преследует один и тот же бесконечный кошмар. Скрипач раскланивался, с его лица не сходила широкая улыбка, на сцене появился человек со щеткой и начал сметать с подмостков окровавленное стекло. Занавес закрылся.

— Превосходно! — выдохнул Блок, ни к кому не обращаясь. — Это самое лучшее представление за последнее время!

В зрительный зал вышли обнаженные красотки. Они катили по проходам тележки, на которых стояли бочонки холодного пива. Время от времени они останавливались, чтобы разлить пиво по большим кружкам и передать их изнывающим от жажды, разгоряченным членам собрания клуба «Бримстон». Публика разошлась вовсю, хриплые голоса пытались затянуть похабные песни. Ухмыляющиеся лица раскраснелись и блестели от пота, произносились скабрезные тосты, большие пивные кружки с размаху чокались друг о друга, и пиво выплескивалось на пол.

— Как долго все это будет продолжаться? — спросил Майкл у Чесны.

— Несколько часов кряду. Мне известен случай, когда веселье затянулось до утра.

Для Майкла каждая минута, проведенная в этом зале, казалась вечностью. Он тронул карман, нащупал в нем ключ от их номера, который ему еще раньше вручила Чесна. Блок разговаривал с сидевшим рядом с ним военным, и, когда Майкл посмотрел в его сторону, полковник что-то увлеченно объяснял своему