Шрифт:
Закладка:
— Я стою на лестнице четыре часа. У меня опухли ноги.
— Сейчас поставим компресс! — сердобольно предложил Ваня.
— Пошли вон, пьянчуги! — заорала жена.
Ваня и милиционер, понурившись, поплелись вон из подъезда.
— Ты оскорбила моих друзей! — возмутился Антон Михайлович.
— А ты… как ты мог не позвонить! — не унималась Полина Сергеевна. — Ты — эгоист, ты — изверг, ты — не мужчина!
И жена начала заталкивать доктора в лифт.
От обиды Каштанов заплакал:
— Тогда кто же я, по-твоему?
В лифте супруги молчали: жена от переполнявшей ее ярости, а муж от унижения и в знак протеста.
Войдя к себе в кабинет, насмерть разобиженный Каштанов, не раздеваясь, повалился на тахту. Перед тем как заснуть он со слезами на глазах повторял оскорбительные слова Полины Сергеевны и пришел к окончательному выводу, что завтра же разведется с нею.
„К чертовой матери! — думал знаменитый хирург, который всю жизнь слышал от всех в свой адрес только добрые и благородные слова. — За что?.. Что я сделал?.. Это несправедливо… так обозвать… Нет, с ней жить попросту невозможно… Утро начну с того, что объявлю ей о разводе… Надо же, сказать мне такие страшные слова…“
Мысли его путались, и бедолага так и уснул в костюме и в очках под непогашенной настольной лампой…»
Эта Полина, конечно, очень похожа на Галину — памятную лукашинскую невесту, которой были адресованы Женины слова: «От тебя не убежишь». Антону — наследнику Жени по прямой — это и не удалось. Вернее, удалось, но ненадолго.
«Полина Сергеевна замечательно вписалась в эпоху перемен, сотрясавших страну. Она создала процветающую туристическую фирму, отправляющую людей отдыхать за рубеж. Это придавало Полине Сергеевне, женщине с характером майора, дополнительную властность и независимость». Оставленная Лукашиным Галя с ее хищнической хваткой в постсоветское время наверняка достигла чего-то в этом же роде.
Итак, на следующий день после «страшного оскорбления» со стороны Полины Сергеевны (эта роль как влитая наделась на Любовь Полищук) Антон Михайлович покидает дом — и первым делом направляется… конечно, к своему лучшему другу Павлику, ныне ставшему преуспевающим банкиром.
Если бы в фильме сыграл Мягков, Павлика, разумеется, вновь изобразил бы Александр Ширвиндт. Но для Александра Абдулова, который и стал в итоге Каштановым, Ширвиндт в качестве друга детства был бы староват. Поэтому роль Павла исполнил Геннадий Хазанов.
«— Тоша, что у тебя случилось? — взволнованно спросил Павел Анатольевич. — Ты сто лет не появлялся…
— Ничего особенного… как тебе сказать… просто я ухожу во внутреннюю эмиграцию.
— Жена? — понимающе вздохнул банкир.
— Жена — это деталь, есть еще кое-что посерьезнее… <…>
— Понимаешь, Павлик, я все реже и реже оперирую. — Теперь голос доктора звучал горько. — Больше подписываю бумаги да убиваю время на банкетах. Чувствую, перестаю быть хирургом, превращаюсь в администратора от медицины. Причем плохого. <…>
— И куда ты повезешь свою внутреннюю эмиграцию? Хочешь, я отправлю тебя в Портофино, в Италию? Обалденное место! — сказал Павел Анатольевич, разливая кофе.
— Жена меня уже вывозила на Мальту и на Маврикий, а я хочу в свой народ!
— Ты кто, Лев Толстой?
— Толстой — это перебор. Я максимум Горький. Я ведь вижу реальную жизнь только в страдающих глазах моих пациентов».
Среди «своего народа» сейчас как раз находится второй лучший друг Антона — конечно, Саша. В «Иронии судьбы» его сыграл Александр Белявский, но в «Тихих Омутах» Сашу также пришлось омолодить и превратить в Андрея Макаревича. Что касается Мишки — самого колоритного из трех друзей Лукашина, то игравший его Георгий Бурков умер в 1990 году. А значит, умер и сам Мишка — воскрешать его с помощью другого актера Рязанов изначально не собирался.
Саша, по мнению Антона, выбрал самый правильный образ жизни: он поселился в деревне Тихие Омуты, что в двухстах километрах от Москвы, и служит там директором заповедника. К нему-то Каштанов и собирается.
Однако не успевает Антон Михайлович выехать из столицы, как кто-то похищает два миллиона долларов из благотворительного фонда его имени. После этого с Каштановым случайно знакомится телевизионная журналистка Джекки Тобольская («беспардонная папарацциха», как характеризуют ее авторы повести). Почуяв сенсацию, она со своим оператором вскоре и сама объявится в Тихих Омутах. И после привычного по прежним работам Брагинского-Рязанова периода взаимной неприязни герои начнут притягиваться друг к другу… Такова «ирония судьбы» конца 1990-х: реалии — новые, но чувства — те же, что раньше.
В общем, кабы Лукашин остался Лукашиным, фильм можно было бы назвать «Евгений и Евгения». Дурацкую кличку Джекки авторы, видно, дали своей героине во избежание путаницы, но когда мужчина Женя стал Антоном, женщина Женя все равно осталась Джекки.
«Джекки была не замужем уже второй раз. Она имела чересчур самостоятельный нрав, чтобы оставаться замужем постоянно. Телевидение, быть может, самый сильный наркотик века, оказалось непреодолимым соперником для двух предыдущих мужей. Сейчас Джекки находилась в любовной связи только со своей профессией.
Высокая, спортивная, красивая, нахальная, она считала, что „телевидение должно везде входить первым и всегда с парадного входа“. Джекки занималась ушу, прыгала с парашютом, бойко лопотала по-английски. Она была азартной и храброй до отчаянности. Когда чеченские боевики согласились уйти из Ворошиловска, где они нахрапом взяли больницу, полевые командиры, безопасности ради, потребовали, чтобы в каждом автобусе находились заложники. Джекки добровольно предложила себя. Вместе со своим оператором Владиком она села в автобус с отступающими чеченцами. Их репортажные съемки были номинированы на телевизионную премию ТЭФИ. Правда, награду дали другим. Джекки вела репортаж с лесного пожара (а нет, пожалуй, ничего более страшного); она брала интервью у бойцов во время сражения, рискуя жизнью; иногда она добивалась того, что с ней беседовали крупные, известные личности. Она еще, может быть, не стала телевизионной звездой, но ее уже знала публика, а среди коллег она пользовалась репутацией сорвиголовы».
Наряду с подобными подробными характеристиками, которые, разумеется, не могли попасть в фильм, имеются в повести и непременные для прозы Брагинского-Рязанова лирические отступления вроде такого:
«Отпуск! Если вникнуть, какое это чудесное слово! А если не вникать, то оно еще более прекрасно. Человек создан для отдыха, как птица для полета, как рыба для воды, как волк для овечьей отары. Не правы те, кто утверждает, будто труд облагораживает человека. Ерунда! Человека возвышает, украшает и улучшает благородная лень, упоительное безделье, целеустремленное ничегонеделанье. Люди ожидают, что в отпуске может случиться что-то неизведанное, чудесное, необыкновенное — счастливая встреча или еще более желанное расставание, невероятная любовь или долгожданный развод. Даже если не повезет с погодой, то все равно лучше отдыхать в плохую погоду, нежели работать в хорошую. Так называемые трудоголики, которых
