Конан приподнял окровавленную голову.

— Если бы я смог отсюда слезть, — проскрипел он сквозь зубы, — я бы из тебя самого дохлого пса сделал, запорожский ворюга…

— Митра! Да никак прохвост меня знает! — воскликнул наездник. — Эй, мерзавец, ты знаешь меня?

— В здешних местах твоей породы — раз, два и обчелся, — пробормотал Конан. — Ты — Ольгерд Владислав, вожак объявленных вне закона!

— Точно! И бывший гетман козаков с реки Запорожки, как ты совершенно правильно догадался… Жить хочешь?

Конан отозвался, трудно дыша:

— Вот дурацкий вопрос…

— Я вообще-то мягкосердечием не страдаю, — сообщил ему Ольгерд. — И если что-то в людях уважаю, так это стойкость… Посмотрим теперь, кто ты есть: мужчина, достойный жить, или дворняга, которой впору сдохнуть!

— Если мы срубим крест, это могут заметить с городских стен… — возразил один из кочевников.

Ольгерд покачал головой:

— Сумерки сгущаются, им нас не разглядеть. Возьми топор, Джебал. Руби у самой земли!

— Если крест упадет вперед, парня раздавит, — задумался Джебал. — Я, конечно, могу завалить крест и назад, но при падении у бедняги либо череп расколется, либо кишки наружу выскочат…

— Если он вправду достоин ездить со мной — вытерпит и переживет, — отозвался Ольгерд невозмутимо. — А если не выдюжит, значит, туда ему и дорога. Руби!

Первый удар боевого топора по дереву и вызванное им сотрясение отозвались чудовищной болью в распухших руках и ногах киммерийца. Вновь и вновь обрушивался топор, посылая огненные волны по воспаленным нервам в охваченный пламенем мозг… Конан стиснул зубы и не издал ни единого звука. И вот топор нанес последний удар, подрубленный крест покачнулся на расщепленном основании и повалился навзничь. Конан напрягся всем телом, как мог прижался затылком к перекладине и стал ждать сокрушительного удара. Крест тяжело рухнул, слегка отскочил от земли и остался лежать. Все раны рвануло так, что сознание на миг помутилось. Конан страшным усилием отогнал волну наползающей черноты. Его мутило, голова шла кругом… Однако почти сразу он понял — стальная упругость мышц в который раз уберегла его от увечий и смерти.

Дурнота спазмами сводила живот, из ноздрей текла кровь, но он опять умудрился ни единым звуком не выдать страдания. Одобрительно ворча, Джебал склонился над ним с клещами, предназначенными для ухналей в лошадиных подковах. Прилаживая клещи к головке гвоздя, торчащего в правой ладони, он разворотил ему всю руку, потому что шляпка глубоко ушла в распухшую плоть, да и клещи оказались маловаты для подобной работы. Джебал кряхтел и ругался, так и этак раскачивая неподатливый гвоздь и безбожно терзая живое тело. Кровь текла вовсю, заливая Конану пальцы… Киммериец лежал до того неподвижно, что вполне сошел бы за мертвого — если бы не судорожные вздохи, вздымавшие широкую грудь… Наконец гвоздь зашатался, Джебал выдернул его и с торжеством поднял над головой, потом отшвырнул окровавленный штырь и нагнулся над следующим.

Пытка повторилась… Завершив ее, Джебал взялся было за приколоченные ноги Конана. Однако киммериец, кое-как приподнявшись, отобрал у него клещи и оттолкнул своего мучителя — да так, что тот едва не упал. Кисти рук у Конана распухли почти вдвое против обычного, пальцы превратились в бесформенные сосиски… Простое движение — сжать кулак — отозвалось такой болью, что он до крови прокусил губу. Тем не менее Конан сумел ухватить непослушными руками клещи — и выдрал гвоздь сперва из одной ноги, потом из другой. На его счастье, они были вбиты не так надежно, как верхние…

И он поднялся, качаясь, как пьяный, на изувеченных, распухших ногах. Ледяной пот катился по его лицу и телу. Мышцы сводило судорогой, последние силы уходили на то, чтобы отогнать рвотный позыв…

И Ольгерд, все это время внешне безучастно наблюдавший за ним, махнул рукой, указывая на краденого коня. Конан, спотыкаясь, поплелся вперед. Каждый шаг давался ему отчаянной мукой, кровавая пена выступила на губах. И вот изуродованная рука почти вслепую нашарила луку седла, окровавленная ступня с трудом просунулась в стремя… Бешено стиснув зубы, Конан попытался вскочить на коня — и это усилие едва не лишило его сознания. Все же он должным образом опустился в седло, и тут Ольгерд еще и огрел хлыстом его мерина. Испуганный конь вскинулся на дыбы, всадник, мало не вылетевший из седла, мотнулся неуклюже и тяжело, точно мешок с песком. Пытаясь хоть как-то справляться с конем, киммериец был вынужден намотать повод на обе руки. Пальцы сомкнулись в судорожной хватке, Конан принял повод на себя, он уже плохо соображал, что делает, но силы у него покамест хватало… Конь заржал и наконец подчинился — всадник едва не вывихнул ему челюсть.

Один из шемитов нерешительно взялся за фляжку с водой…

Ольгерд отрицательно покачал головой.

— Пусть потерпит, пока не доберемся до лагеря, — сказал он. — Туда всего-то десять миль ехать. Если малый годен для жизни в пустыне, ничего с ним до тех пор не сделается и без питья!

И всадники легкими призраками понеслись в сторону реки. Мчась среди них, Конан, точно пьяный, шатался в седле. Налитые кровью глаза стекленели, ветер сушил пену на почерневших губах…

3. Письмо в Немедию

Странствующий мудрец носил имя Астрей. Ученый скиталец, вечно взыскующий истины, путешествовал по странам Востока, составляя суждение обо всем, что происходило в этих землях, вечно окутанных в представлении жителей Запада манящим флером таинственности.

Теперь почтенный мудрец писал письмо в родную Немедию, повествуя об увиденном Альсемиду — своему старинному другу и собрату-философу.

«…Здравый ум не в силах представить, добрый Альсемид, что творится в этом крохотном королевстве с тех пор, как государыня Тарамис приняла к себе Констанция с его наемниками (событие, которое я вкратце и впопыхах описал тебе в предыдущем письме). Миновало уже семь месяцев, и ощущение такое, будто несчастную страну заполучил в лапы демон. Тарамис положительно утратила разум: если прежде она славилась незапятнанной добродетелью, справедливостью и миролюбием, то теперь стала знаменита качествами в точности противоположными. Ее личная жизнь являет собой сущее посрамление нравственности… Пожалуй, слово «личная» я употребил здесь напрасно, ибо королева даже не пытается скрыть разврат, царящий при дворе. Сама она постоянно предается откровенно безнравственным развлечениям, да еще и насильственно вовлекает в свои оргии юных придворных дам, не считаясь ни с девственностью, ни с узами молодого супружества.

Она не озаботилась даже тем, чтобы законно сочетаться со своим любовником, Констанцием, который восседает с ней рядом на