Шрифт:
Закладка:
Газетный киоск размещался в толстостенной, оштукатуренной и выкрашенной в блекло-розовый цвет шлакоблочной будке. Будка являлась как бы одним из столбов решетчатой высокой ограды, обносившей, как то делалось в начале пятидесятых, громадное внутридворовое пространство нескольких, эдаким громадным треугольником стоящих домов, их было три, таких будок, в этой, угловой, помнилось Евлампьеву, когда-то находился галантерейный киоск, потом она долго стояла заколоченной, и окрестные дворники приспособили ее под склад дворницкого своего нехитрого скарба, а несколько лет назад в ней снова открыли киоск, только вот теперь газетный.
Позванивая ключами, Евлампьев отомкнул калитку в ограде, проверил, не нарушена ли пластилиновая печать на двери будки, которую он ставил пятикопсечной монетой, открыл замок и сбросил с петли громыхнувший засов.
Войдя, он щелкнул выключателем и тут же, не осматривая внутренность будки — так ли все, как оставлял вчера, — вставил в розетку вилку электрокамина. За ночь будка вымораживалась, все в ней отсыревало, и газета, пролежавшая ночь, не шуршала в руках с сухой звонкостью, а как-то волгло, словно беззубо, пришепетывала.
Он не успел ничего выложить наверх из-под прнлавка, только снял с него старые газеты, прикрывавшие такие же старые, никак не идущие всякие ведомственные журналы, дверь за спиной заколотилась, и наброшенный крючок запрыгал и задребезжал в петле.
— Отворяй, отец! — закричали из-за двери.
Это привезли утреннюю почту. Окно было заставлено изнутри щитом, и он не услышал, как подъехала машина.
— Привет, отец! Держи! — сунул ему в руки, едва он открыл дверь, перетянутые шпагатом пачки газет доставщик. — Считай скорее, а то еще в пять точек надо!
Он ушел к остановившемуся у ограды газику за новыми пачками, а Евлампьев достал из-под прилавка старые шерстяные перчатки, погрел их перед камином, надел и, разрезав шпагат, стал считать газеты. Маша отхватила на этих перчатках концы у пальцев, рукам было в них и не холодно, и удобно было что считать так вот газеты, что сдавать, разыскивая в тарелке нужную монету, сдачу.
Газеты поступали сложенными по две, одна в другой, и, считая, нужно было чувствовать пальцами по толщине, действительно ли две. Первую пору Евлампьев то и дело лазил внутрь, проверяя, не ошиблись ли пальцы, но скоро перестал. Доставщики, видимо, и в самом деле, как предупреждали его, каждое утро, не нарушая упаковки, отоваривались свежими газетами, но брали они немного — одну, две, да не каждый день, чередуя, очевидно, для конспирации киоски, и Евлампьев, поусмехавшись про себя над хитроумностью доставшиков, стал просто считать общее количество, умножая его затем на два. Доставщиками работали двое молодых, недавно после армии парней-студентов из университета, один — одно утро, другой — другое, деля заработок пополам, они обычно, пока он считал газеты, толклись тут же в будке. Здоровая, полная сил молодость била из них ключом, им трудно было стоять, греясь возле камина, ничего не делая, и они обычно мололи языком всякую всячину: рассказывали случаи из своей армейской жизни, из жизни студенческой, любили похвастаться тем, как ездят в общественном транспорте, беря билеты без всяких денег.
— Так ведь нехорошо, — отрываясь от счета, — говорил Евлампьев.
— Да, а чего нехорошего! — похохатывая, отвечали парни. — Пусть стипу побольше платят.
— Так раньше еще меньше была.
— Мало ль что раньше! Раньше за учебу платили, хорошо, что ли?
Дверь за спиной с треском отлетела к косяку, вошедший доставщик бухнул на стол пачку «Правды» и пакеты с журналами. Закрыл дверь и, вернувшись, положил на прилавок перед Евлампьевым накладную:
— Во, сверяйся!
Евлампьев молча кивнул ему: хорошо.
— Морозец сегодня! — сказал парень. — Эх, по такому морозцу, по такому утру — да на лихаче из ресторана… полость медвежья. парок вьется!..
Евлампьев досчитал пачку, посмотрел в накладной — все сходилось — и поставил напротив названия птичку.
— Это ты фильмов про дореволюционную жизнь насмотрелся. Прямо кадр нз фильма.
Доставщики говорили ему «ты», и ему не оставалось ничего другого, как обращаться на «ты» и к ним.
— Да что из фильмов — хмыкнул парень. — Я нутром чувствую. Человек, Аристарх Емельяныч,существо не так уж с прошлого века изменившееся!..
Евлампьев уже начал считать новую пачку, и не стал ничего отвечать ему, и не стал поправлять со своим именем-отчеством. И то хорошо, что не называют, как еще неделю назад, Варфоломеем Никитичем.
Сам он называл их для себя Усачом и Безусым. Тот, что приехал нынче, брился подчистую, а сменщик его носил усы — эдакие гуцульские, спускающисся к самому подбородку, модные, видимо: когда показывали по телевизору всякие молодежные ансамбли, чуть не поголовно там были с такими усами,
— О! Шесть минут — и каша сварена! — взглядывая на часы на руке, с одобрительной улыбкой похвалил парень, когда Евлампьев подписал накладную и протянул ему. — С кем, с кем, а с тобой одно удовольствие работать, Аристарх Емельяныч!
— Емельян Аристархыч,— поправил на этот раз Евлампьев.
— Разве? Прошу прощения! — ничуть не смутился парень. — Не обижайся, не нарочно.
— Да что ж…— сказал Евлампьев.
Он не сердился на них. Конечно, не нарочно. Просто им нет до него никакого дела, и это понятно. Кто он для них? Обыкновенный, заурядный старик, один из сотен и сотен вот так вот сидящих по всяким подобным киоскам, неинтересно и тускло проживший свою жизнь и так же неинтересно и тускло кончаюций, окажись завтра на его месте любой другой — им все равно.
Парень ушел, Евлампьев закрыл дверь на крючок и полез на прилавок снимать с окна щит.
Он вытаскивал из петель металлические толстые шкворни, которыми щит прижимался к раме, и думал о том, что, как то ни странно, а в чем-то — неуловимом, ускользающем от сознания, не дающемся облечь себя в словесную плоть, — в какой-то своей внутренней сути Ермолай и эти парни-доставщики похожи друг на друга. Странно, но похожи!.. Несмотря на то что эти энергичны, деятельны и как-то так по-молодому обаятельно-циничны, Ермолай же — полная противоположность им, и уж чего в нем нет так
