физически, потому что был уверен, что от этого мне станет лучше. Не имело значения, что моя кинезио-лента развязывалась или что мое колено распухло и кричало, чтобы я был добр к своему телу. Я видел только красный, и пока этот цвет не исчезнет, я не остановлюсь.

Жаль, что до этого не дошло. Меня оторвали от Родни и исключили из игры, мое положение в университете сразу же было поставлено под сомнение.

Так что да, вы могли бы сказать, что у меня был чертовски ужасный день, и, очевидно, я плохо это воспринял. Но это прямо здесь, это откровение от тренера, должно быть, одна из худших вещей, которые когда-либо случались.

— Как вы узнали? — я задыхаюсь, мое лицо горит от стыда за то, что меня поймали.

— Ты спрашиваешь так, как будто пытаешься это скрыть.

И вот тогда он рассказывает мне все, что знает, как человек, раскрывающий свои карты во время игры в покер. Он потчует меня всеми предательскими знаками, подсказками, которые мы с Гретой опрометчиво оставили. Мои ушибленные костяшки пальцев белеют от того, как сильно я вцепляюсь в подлокотник своего сиденья, желая, чтобы он приземлил меня. Я в нескольких секундах от того, чтобы оставить в стене дыру в форме Отиса.

— Я все это знаю, — ворчит тренер, морщины на его лице выражают разочарование, — и все же я не расстроен тем фактом, что вы двое вместе. Все, что я хочу знать, это почему ты дурачился с моей дочерью и не имел порядочности сказать мне об этом. Я знал это уже некоторое время. Я просто ждал, когда ты что-нибудь скажешь, так как знал, что она этого не сделает.

Шокирован. Ваша собственная дочь не доверяет вам или не хочет вам довериться.

Я занимаю оборонительную позицию. В отличие от прошлого, когда я чувствовал себя оправданным и совершенно невиновным в своей реакции, я знаю, что здесь я неправ. Тем не менее, я не могу отступить, когда я уже сделал все возможное, чтобы казаться сильным и беспристрастным.

— Я что, должен управлять всеми людьми, с которыми я общаюсь, через вас?

— Не будь намеренно тупым, Морган. Есть разница между тем, что ты дурачишься с кем-то, с кем познакомился в баре, и дурачишься с моим ребенком.

Я знаю, что родители Греты равнодушны к ее сексуальной жизни, но он ведет себя слишком спокойно, и я не знаю, как с этим справиться. Я бы чувствовал себя гораздо более в своей стихии, если бы он кричал.

Серьезно, почему он не орет?

— Я и не подозревал, что вам не все равно, — я саркастически фыркаю. Часть меня осознает, что каждое слово, слетающее с моих губ, ведет к моему уничтожению, но сердитая и иррациональная сторона звучит громче, призывая к бойне.

— Я предупреждаю тебя в последний раз, Отис. Уважай себя, — предупреждает тренер, его внешность приятна, а тон убийственен. — Если у тебя есть проблема, будь настоящим мужчиной и скажи это. Прекрати изображать из себя крутого парня.

Какие бы слабые планы о том, чтобы сдаться и извиниться, которые у меня были раньше, вылетают в окно. Я никогда не считал себя сверхчувствительным человеком, которому небезразличны концепции, вращающиеся вокруг мужественности, но слышать «будь настоящим мужчиной» от тренера — от того же парня, который надевает маску жестокости в попытке казаться крутым, — это слишком, слишком лицемерно.

Но также, как и он, я бы напустил на себя безразличный вид, чтобы скрыть тот факт, что внутри, мне больно. Мне невероятно больно, и, по правде говоря, я хочу, чтобы ему было так же больно, как и мне. Итак, во второй раз за этот день я срываюсь. Несмотря на здравый смысл, я теряю контроль над собой. Мизери любит компанию, и я надеюсь, что тренеру понравится моя.

— Вы действительно хотите, чтобы я сказал вам, в чем моя проблема? Вы.

— Как театрально и захватывающе, — он садится и улыбается, и, боже, я не могу дождаться, когда, черт возьми, сотру это выражение с его лица, размажу остатки злорадства по стенам и станцую вокруг в победном танце.

Мое презрение растягивает мои губы в хмурую гримасу.

— Очень захватывающе. Так же захватывающе, как и ваше отношение.

— Мое отношение? Возможно, ты разговариваешь со своим отражением?

Я смотрю, проецируя на него все свое сдерживаемое разочарование и чувство неадекватности.

— Я смотрю прямо на вас, не так ли? Я не тот, кто унижает своих игроков и называет это поощрением.

— Я унижаю вас, ребята? Как? — у меня не появляется шанса заговорить, прежде чем он повышает голос. — Это было, когда я сказал всем вам, что выиграете вы сегодня или проиграете, вы все потрясающие игроки?

Я откидываю голову назад и издаю леденящий душу смешок. Это его единственная защита? Что он посыпает немного сахара поверх дерьма и называет это десертом? Скучай по мне с этим гребаным дерьмом. Сардонические смешки вырываются у меня, когда я смотрю на него с веселым недоверием.

— Не будьте намеренно тупым, Сахнун, — издеваюсь я. — У вас избирательная память? Вы случайно не забыли, что сказали нам вчера во время обзора стратегии? Или все те оскорбления, которые вы бросаете в наш адрес каждый день во время тренировок?

Тренер моргает, глядя на меня.

— Что? Конструктивная критика, которую я даю вам всем? Вот что заставило тебя закатить эту истерику? — он качает головой. — Вау. Вау, я сейчас в шоке. Я действительно ошибался на твой счет, не так ли? Ты никогда не добьешься успеха в лиге. Никогда. И ты хочешь, чтобы я сказал тебе почему?

Нет.

— Дерзайте. Это не похоже на то, что вы засовывали мне в задницу леденцы и радуги последние три года.

Уголки его глаз морщатся, и я жалею, что не могу повернуть время вспять, чтобы мне не пришлось слышать, что он собирается сказать дальше. Но более того, я хочу взять свои слова обратно, прислушаться к своей уязвленной гордости и не говорить так жестоко, как старый Отис.

— Ты, Морган, не уверен в себе, — он сохраняет тот же спокойный, леденящий душу тон. — Я видел это еще до того, как ты получил травму. Я видел, как ты разглядывал толпу, когда делал хороший пас, но особенно, когда ошибался. Я бы посмотрел, как ты набрасываешься на своих товарищей по команде, когда они критикуют тебя. Я заметил, как ты реагируешь, когда я делаю тебе комплимент. Я наблюдал за тобой и все думал: может быть, он просто хочет быть лучше. Вот почему он так