Шрифт:
Закладка:
И вот тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Тегеран, мраморный дворец сената. Мы сидим в кругу убеленных сединами государственных деятелей, которые превосходно говорят по-русски. Некоторые из них до революции учились в Петербурге, жили и работали в Тифлисе, в Баку. На протяжении долгих лет эти люди доказывали, что с русскими можно и нужно сохранять и развивать добрые отношения, как это было при Ленине, когда Персия одной из самых первых стран признала Новую Россию. Их слушали, но прислушивались к ним не всегда.
Сегодня — иначе. Хотя Иран оставляет неизменными свои связи с Западом, хотя консорциум сохраняет свой контроль над львиной долей нефтяных богатств страны — время односторонней ориентации кончилось, и первые результаты налицо...
Не будем преувеличивать первых сдвигов в жизни этой древней страны — здесь еще очень многое сохраняется таким, каким было и сто, и тысячу лет назад. Но тем интереснее и увлекательнее знакомство с Ираном, — такой сложной и подчас противоречивой державой, ведущей отсчет своих дней со времен грозных монархов Кира и Камбиза, Дария и Ксеркса.
Ранним утром, в половине пятого, нас будит муэдзин. С ближайшего минарета он спешит сообщить, что нет бога, кроме бога, и что только Магомет — пророк его. И сразу же в соседнем гараже начинают фыркать и откашливаться могучие грузовики. За зеркальным стеклом широкого окна отеля в розовато-перламутровом небе голубеют стройные силуэты небоскребов, сооруженных из стали, бетона, алюминия и пластмассы. Из-за угла доносится жалобный, какой-то скрежещущий крик осла, который тащит на себе тяжелые вьюки, набитые спелыми дынями. Пробежали веселой стайкой черноволосые девчонки в форменных платьицах с портфелями для книг. Не спеша прошагал пожилой дяденька в фетровой шапочке, с мешком за плечами, протяжно распевая свое: «Ста-арые вещи покупаю». Другой бородач несет измятый самовар: «Паяю, чиню, — будет, как новое». Он отскочил на узкий тротуар, уступая дорогу «бюику» модели 1967 года, за рулем которого сидит свежевыбритый господин в современном костюме.
Глядишь на все это и невольно ловишь себя на мысли: где ты, в каком краю, в каком столетии?..
«Свет вечерний шафранного края, тихо розы бегут по полям», — писал когда-то Есенин, мечтавший о Персии, но так и не добравшийся до нее. Жаль, конечно, но розы здесь по полям не бегут, — их выращивают лишь в немногих садах люди, у которых вдосталь воды, а она ценится так дорого. «Золото холодное луны, запах олеандра и левкоя. Хорошо бродить среди покоя голубой и ласковой страны...» Нет, и запаха левкоев я не учуял, да и страна пока еще не стала ни голубой, ни ласковой.
С той поры, когда держава эта держала в страхе и трепете всю Западную Азию и Египет, Эфиопию и Элладу, прошли века и тысячелетия; над выжженными беспощадным солнцем плоскогорьями Ирана обжигающей бурей пронеслись полки Александра Македонского и римские легионы, конница сельджуков и грозные полчища монгольских завоевателей, войска Тимура и армии арабов. На долгие столетия исчезали, как бы теряясь в песках, иранская культура, язык, государственность; рушились в прах столицы; погибали поля; умирали целые племена, — и вдруг вновь, словно былинка в сухом поле, прорезалось свое, национальное, родное, и опять оживала пленительная гортанная речь фарси, звенели звучные строфы Фирдоуси и терпкие строки Хаяма; мудрые астрономы следили за тихим движением звезд, и терпеливый крестьянин, словно неутомимый крот, прокладывал под окаменевшей землей на десятки километров путь прохладной воде от предгорий в сухую степь.
Долгая и трудная история научила этот народ несравненному терпению и упорству, и сегодня, две с половиной тысячи лет спустя после завоеваний Кира, двадцать четыре миллиона людей, населяющих эти выжженные плоскогорья, горы и котловины, изобилующие руинами древности, упрямо продолжают трудный поиск своей судьбы. И как ни тяжко это осознать, им приходится, в сущности, еще раз начинать все с самого начала: превратности злой судьбы оставили Ирану очень и очень немногое от того, что было свершено отцами и праотцами.
Летишь над страной, и жутковато становится на душе: лишь изредка увидишь зеленое пятнышко — куда ни глянь, морщинистые голые горы, серо-рыжие каменные осыпи, зловеще растрескавшиеся долины. Из пятидесяти миллионов гектаров пригодной к обработке земли используется лишь двенадцать, а из этих двенадцати ежегодно шесть остается под паром. Ирану приходится ввозить из-за границы даже хлеб и рис. Неслыханными богатствами наделила природа недра этой страны — в ее подземных кладовых плещут огромные маслянистые моря великолепной нефти, недвижно лежат богатые залежи каменного угля, железа, серы, марганца, свинца, цинка, золота, серебра, урана. Но из всех этих богатств пока по-настоящему используются только нефть — по ее добыче Иран занимает нынче второе место на Ближнем и Среднем Востоке после Кувейта, да и то на долю хозяев нефти приходится, как я уже упоминал выше, лишь половина дохода, а остальные отнимает ненасытный международный нефтяной консорциум — главным образом американцы и англичане.
Труден, подчас мучителен бывает поиск новой судьбы, и каждая страна должна пробиваться к ней сама, — никто ее не облагодетельствует со стороны. По-моему, это начинают понимать в Иране, и очень-очень важно спокойно и беспристрастно с хорошим соседским благожелательством приглядеться к тем глубинным процессам, которые там происходят в последние три-четыре года.
Во-первых, здесь, как мне представляется, поняли, что для того, чтобы открыть двери в завтрашний день, надо расквитаться с днем вчерашним. Ведь это горький, реальный факт: во вторую половину двадцатого века иранская деревня вступила такой, какой она была тысячу лет назад. Крестьянство, составляющее три четверти населения страны, оставалось в прямой зависимости у феодалов и зачастую получало лишь одну пятую плодов своего труда. По старому средневековому правилу подсчитывались пять элементов сельскохозяйственного производства: земля, вода, семена, орудия труда и сам труд; и поскольку крестьянин, как правило, мог предложить лишь свой труд, а все остальное принадлежало барину, он получал только пятую долю выращенного им урожая. Феодалы часто даже не знали, где находится их земля. Они жили где-нибудь во Франции или в Италии, и их управляющие посылали туда доходы, выколоченные из мужиков. Помнится, я видел в пятидесятых годах в Монте-Карло, как эти холеные господа проигрывали в какие-нибудь пять минут в рулетку то, что зарабатывали за год их безымянные рабы в далеком пыльном Иране.
Нынче этим порядкам приходит конец, — наступила аграрная реформа. О, конечно же, о ней можно много спорить, можноо ее всячески критиковать: зачем правительство платит
