Каппель застонал, шевельнулся и приподнял голову:

– Что здесь происходит?

– Лежите, ваше высокопревосходительство, вам сейчас нельзя вставать, – осадил его Бойченко. Он сейчас командовал в этой хате, и его командам подчинялись все, даже строгий надменный Войцеховский и тот встал едва ли не навытяжку – он не умел делать того, что умел простой крестьянский сын Бойченко.

Каппель со стоном откинул голову на подушку, задышал часто, рвано – вновь впал в беспамятство.

А Бойченко работал, хлопал ладонями по голеням, по икрам, мял лодыжки, растирал ступни, покрикивал на Насморкова, подгонял его, тряс головой, сбивая со лба пот, сипел, стискивал зубы от напряжения и сочувствия к боли человека, который сейчас лежал перед ним. Бойченко щипал мышцы, оттягивал кожу, лил на ноги теплую воду, снова массировал, и ноги у генерала начали понемногу оттаивать.

Мертвенный сахарно-белый цвет кожи уступил место живой розовине, икры сделались упругими, стопы стали сгибаться.

– Ваше высокоблагородие, – позвал Бойченко Вырыпаева, – теперь сюда надо бы врача, господина Никонова.

– Да-да, – растерянно кивнул тот, – а что, чего-нибудь не получается?

– Получается, да не совсем так, как хотелось бы.

– Что именно, Бойченко?

– Пальцы на ногах не отошли, так и остались каменными. Я уже не знаю, что и делать. И пятки, они тоже каменные, холодные, стреляют льдом. Поэтому надо отыскать господина Никонова.

– Он сейчас у тифозных больных – им выделили отдельный дом.

Каппель вновь застонал, пришел в себя, приподнял голову, обвел собравшихся горячечным взглядом и смутился:

– Извините, господа!

Он, лежащий на лавке, поверженный, с обнаженными ногами, какой-то незащищенный, слабый, сам себе противный, чувствовал себя в присутствии подчиненных неловко.

Войцеховский, как равный по званию, подошел к главнокомандующему:

– Лежите, лежите, Владимир Оскарович. Все будет в порядке.

– В порядке? Вряд ли. – На глазах у Каппеля появились слезы, кадык, выпирающий на худой шее, гулко хлобыстнулся вверх, опал. Каппель сглотнул твердый комок, сбившийся во рту, и прошептал: – Как это некстати – моя болезнь.

– Болезнь всегда некстати, Владимир Оскарович. – Войцеховский сделал успокаивающий жест: – Полноте, полноте… Каждый из нас побывал в таком положении, и – ничего.

В сенцах заскрипел пол, кто-то громко застучал ногами. Войцеховский недовольно вскинул голову. В дверях появился доктор Никонов. Легок на помине! Никонов стянул с головы шапку. Крупный лысый череп тускло блеснул в свете двух больших керосиновых ламп.

– Два человека только что скончались в тифозной избе, – сообщил он скорбным голосом. – Болезнь преследует нас, бороться с ней нечем.

– У нас к вам очень важное дело, доктор, – сказал Войцеховский. В ответ Никонов покивал меленько, расстроенно и начал стягивать с себя шинель. На ее плечах мягкими матерчатыми полосками горбились узкие «медицинские» погоны.

Минут десять Никонов молча ощупывал ноги генерала, помассировал одну пятку, потом другую и произнес неожиданно задрожавшим голосом:

– Пальцы и пятки надо срочно ампутировать. Сейчас же! Немедленно!

Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как где-то под полом, в глубине, скреблась мышь. Люди переваривали услышанное, морщили лбы. Лица – вытянутые, серые, расстроенные, каждый сейчас примерял беду Каппеля на себя.

Вырыпаев встряхнулся, проговорил неожиданно звонким, каким-то истончившимся от напряжения тоном – глаза у него обрели неверящее выражение:

– И что, доктор, другого пути нет?

– Нет.

Полковник скосил глаза на Каппеля – тот вновь впал в забытье, нос и подбородок заострились, как у мертвеца.

– А если мы поступим иначе?..

– Иначе – гангрена, и конец, – перебил полковника Никонов. – Ни второго, ни третьего пути нет. Только этот, один: резекция.

От этих жестких слов полковник чуть не застонал, прижал руку ко рту, сделал это по-дамски расстроенно. Голос у него истончился еще больше:

– Но помилуйте, у вас же и хирургических инструментов нет!

Доктор глянул на обеденный стол, увидел там нож – хороший самодельный нож с острым лезвием, закаленный в медвежьей крови, с прочной деревянной ручкой, обвязанной в основании двумя медными красными полосками. Никонов взял нож, подкинул его в руке, не боясь обрезаться:

– А чем это не инструмент, Василий Осипович? Лучше не придумаешь. Прокалим на огне, протрем спиртом и сделаем операцию… Иначе мы Владимира Оскаровича потеряем.

– Спирт у вас есть?

– Не так много, как хотелось бы, но для экстренных хирургических действий имеется. – Доктор умолк, выжидательно посмотрел на Вырыпаева.

Каппель, словно почувствовав, что речь идет о нем, вдавился затылком в подушку, застонал. Вырыпаев глянул на генерала, губы у полковника дрогнули, уголки опустились вниз, придав лицу мученическое выражение, – перевел взгляд на доктора, вздохнул – он чувствовал себя загнанным в угол.

– Медлить нельзя не то чтобы ни минуты – ни секунды, – предупредил доктор.

– Ладно, – Вырыпаев нервно дернул правым плечом, вид у него сделался еще более мученическим, он опустил голову, – делайте, доктор, операцию.

Повернулся к Каппелю. Тот по-прежнему находился без сознания. Такое решение должен был принять сам генерал, но кто знает, когда он очнется. А у доктора даже обычного нашатыря нет. Ближе Вырыпаева у генерала не было сейчас человека не то чтобы во всей армии – на всей Земле.

– Медлить никак нельзя, – повторил доктор.

– Делайте операцию! – вновь произнес Вырыпаев, правое плечо у него опять дернулось, приподнялось, в глубине груди послышался сжатый скрип – то ли простуженные легкие никак не могли отойти, то ли раздался зажатый плач.

Доктор шагнул к плите, весело потрескивавшей дровами – в этом богатом доме были печка и плита, – не боясь обжечься, ухватился пальцами за горячую бобышку дверцы, открыл топку.

Внутри, пощелкивая, стреляя игривыми угольками, трепетало рыжее пламя. Доктор сунул в него нож, пламя лизнуло ему пальцы, он перехватил нож другой рукой.

Тишина в доме установилась такая, что было слышно, как на окраине Барги гомонят ребятишки, скатываясь на салазках с горы.

– Бойченко! – позвал доктор. – Перехватите нож, я сейчас приготовлю спирт, вату и бинты.

Бойченко ловко перехватил у доктора нож. Прочное широкое лезвие потускнело и начало наполняться малиновой густотой, по острию забегали крохотные электрические мушки.

Через пять минут началась операция.

Во время операции Каппель трижды приходил в себя, над ним склонялся Вырыпаев, стирал ватой пот со лба генерала и шептал полубессвязно, не думая о том, что говорит:

– Так надо, Владимир Оскарович, так надо…

Он понимал, что сейчас важны не слова, а интонация, успокаивающий голос близкого человека. Каппель морщился, кивал, словно соглашаясь с тем, что говорил полковник, и вновь закрывал глаза.

Лишь один раз у него из-под одного века выкатилась маленькая чистая слеза, через минуту такая же слеза выкатилась из-под другого века, и он едва внятно прошептал:

– Я не подвел своих солдат… я никогда их не подведу. Я – с солдатами.

Движения у Никонова были четкими, выверенными, таких операций он сделал несколько сотен, на фронте приходилось кромсать и генералов, и рядовых… Правда, главнокомандующий попал ему под нож впервые.

Утром следующего дня Каппель находился без сознания. Весь день он пролежал в постели. Доктор Никонов не отходил от него, лишь изредка отлучался в тифозную избу к больным, но вскоре возвращался.

– Вы, доктор, тиф к генералу случайно не принесите, –