Шрифт:
Закладка:
Какое-то время я молчал, не веря своим ушам, затем пробормотал:
– Я… я догадывался и не мог взять в толк, какой смысл, какой резон, cui bono («Кому выгодно?» – лат.)?
– Вот именно: кому выгодно, – согласился Люстерник, – Одно ясно: только не Булгакову. Ведь писатель мог дожить до сегодняшнего дня и даже сейчас творить. Скажите мне, уважаемый Рудольф, что вы, как независимый исследователь, нашли эдакого, сенсационного? Я имею ввиду одну тему «Булгаков»…Это должно быть известно не профанам, а посвящённым людям. Вы, надеюсь, понимаете меня?
Неожиданно я вышел из себя, чувствуя, как лицо моё заливается краской.
– Да как вы смеете, господин Люстерник, что вы несете? – взорвался я. – Я ничего вам не должен. Если я в долгу, то перед самим Булгаковым, о котором мне, надеюсь, удастся опубликовать всю правду. Мне не хватило профессионализма, мне не удалось предвосхитить то коварство и то злодейство, о котором я был просто не способен помыслить. А теперь я прошу, я требую немедленно удалиться!
Казалось, что мои слова и вспышка гнева запустили в действие скрытый в нём механизм: облик его, поведение и всё его существо изменились до неузнаваемости. Я неожиданно увидел перед собой другого человека: жестокого, без принципов, готового на любой поступок – вплоть до убийства. Он не сводил взгляда с пачки бумаг, которую я по-прежнему держал в руке.
– Я испугался собственной выходки. Я даже побледнел.
– Ах, господин Рудольф, вы так наивны по своему невежеству, – сказал Гаральд Яковлевич. – Будучи переводчиком, я многое познал в церковных кругах, мой дорогой Рудольф. Мне пришлось пройти своеобразную школу мужества и научиться великому искусству иезуитов, как влиять на людей и управлять ими. Наши князья столичного православия всегда восхищались умением иезуитов подчинять людей единой власти.
Слова Люстерника отозвались во мне полным неприятием его непомерного снобизма. От него разило таким высокомерием и амбициозностью, а слова и тезисы выдавались подчёркнуто и терпеливо, как будто речь шла о чём-то архиважном для человечества.
Я молчал.
Люстерник дважды шаркнул левой пяткой о ковер, снова отряхнул брючину и встал, выпрямившись. Внезапно почувствовав головокружение, я отступил к столу в поисках опоры.
– Простите меня, дорогой Рудольф, я погорячился. Безусловно, вы научный работник, естествоиспытатель. В ваших сферах люди должны пользоваться полной свободой творчества, исследований – в этом я всецело на вашей стороне.
Он умолк и цепким взглядом осмотрел мой кабинет, как будто оценивая обстановку и желая понять: кто я такой на самом деле.
– Я позволю напомнить вам, что есть люди, – Гаральд показал глазами вверх, – люди, которые не поступятся своими принципами. И поверьте мне, они не погнушаются никакими средствами, чтобы убедить вас не впутываться в дела, которые вас абсолютно не касаются.
Люстерник шагнул к дверям, но снова обернулся:
– Именно так, дорогой Рудольф. Именно так… Кстати, как поживает ваша супруга в Германии? Кажется, Соня Шерманн? Не так ли? Надеюсь, она в добром здравии? Слухи ходят – прекрасная женщина!
Он вновь замолчал.
– Дорогой мой Рудольф, – Гаральд Яковлевич внимательно посмотрел мне в глаза, – говорят, что люди, погрязшие в грехах и пороках, доживают до глубокой старости. А такие добродетельные, вроде вас, зачастую умирают во цвете лет… Как это верно и как грустно, правда? Мои наилучшие пожелания фрау из Германии. Весьма достойная женщина. Однако, мне пора…
И Люстерник стал собираться, оставив после себя больше вопросов, чем ответов.
– Погодите, я вас провожу, – запоздало крикнул я и стал одевать ботинки.
До метро ВДНХ мы дошли в полном молчании.
– Знаете, мой друг, постоянно путаюсь: то ли я в Париже, в подземке, то ли в Москве.
– Ну как же, Гаральд Яковлевич, а клошары?
– Ах да, клошары! – кивнул он. – Конечно же, клошары! (это было в 80-х годах, нищих и бездомных в СССР не было. – Рудольф, меня поразило Ваше произношение. Ну очень по-французски. Откуда у вас это?
– Случайное совпадение?
– Нет, милый мой! – в голосе Гаральда Яковлевича появились железные нотки. – Сдаётся мне, что вы работаете, милсдарь, одновременно на Валери Жескар де Стэна и на Леонида Брежнева!
– Да, что вы, Гаральд Яковлевич! С какой стати такое обвинение?
– Есть такое понятие, как двойной агент. Вы меня не переубедите в обратном. Чтобы так верно произнести слово, надо родиться и вырасти во Франции…
Так мы с ним и расстались. Как мне показалось, навсегда…
Стараясь не думать о визите Люстерника, я снова принялся перебирать бумаги Булгакова и листать свои дневники.
Пятый ангел вострубил
«Гёте говорил, что для поэта необходимо известное мозговое раздражение и что он сам сочинял многие из своих песен, находясь как бы в припадке сомнамбулизма»
Тайные обстоятельства смерти великого писателя и драматурга Михаила Афанасьевича Булгакова и сегодня, по прошествии семидесяти с лишним лет, побуждают исследователей возвращаться к документам, фактам и преданиям тех стародавних лет в надежде, хотя и призрачной, чтобы докопаться до истины. Некоторые скептики уже выражали сомнения относительно правдоподобности выбранного преступником или преступной группой способа убийства М.А. Булгакова. И я адресовал его академику А.М. Портнову:
– Почему Михаила Булгакова надо было поджаривать на медленном огне? Ведь сильная доза яда могла бы помочь отделаться от писателя гораздо быстрее. Каждый день жизни литератора давал ему дополнительный шанс – создать очередное произведение, – продолжал Александр Михайлович, – шедевр, а значит обеспечить дальнейший стремительный взлет его как писателя? Зачем преступнику или преступникам было рисковать, оттягивая развязку?
– Вопрос, конечно же, не простой, – согласился Александр Михайлович. – Во-первых, надо было заставить добропорядочных граждан поверить в естественную смерть, хотя бы от «наследственной» фамильной болезни отца, который скончался от гипертонического нефросклероза в 49 лет. Вот откуда проистекали все выгоды постепенного отравления организма ядом, включая и то, что частые недомогания Булгакова должны были бы сводить к «нулю» его бешеную работоспособность.
Во-вторых, чтобы понять, как это случилось, надо ответить на другой вопрос: чего в действительности опасались те, кто устранял Булгакова? Хотя бы то, что он написал пьесу «Батум» про молодого Сталина. Одно из своих последних произведений, пьесу «Батум», писатель посвятил Сталину и показал его романтическим героем. Почему это произведение никогда не было опубликовано и встретило такое сопротивление, в том числе со стороны Сталина? Если бы Булгаков написал то, что нужно Сталину – это было бы издано и поставлено, и он бы был осыпан почестями.
