— Я посчитал, что сказать это вначале, будет лучше и правильнее, чем ты узнаешь об этом после, — просто ответил он.

— После чего? — с вызовом и злостью спросила она.

— Незачем злиться, Энн, я просто был с тобою честен. Я не джентльмен, и все же я не негодяй.

— Я не настолько глупа и наивна, чтобы от одного поцелуя начать рассчитывать на что-то. Нет нужды говорить мне в лицо, что я никто, и указывать мое место, — раздраженно произнесла она и тут же пожалела об этом, так как ее злость и раздражение, как раз свидетельствовали о том, будто она действительно рассчитывала на что-то, а иначе к чему было так остро реагировать на его слова.

И не найдя решения как исправить ситуацию, она просто замолчала.

— Я не встречал женщины красивее, изысканнее и утончённее тебя, Энн, — как ни в чем не бывало сказал он, и провел рукой по ее волосам, стряхивая песок из мягких прядей волос.

Анна не отстранилась и не убрала его руки, но и не откликнулась на его ласку, и только улыбнулась вопреки воле, тихо, но твердо сказала:

— Нам пора возвращаться. Мадам и месье Жикель в любой момент могут вернуться, боюсь я не так свободна здесь как вы, да и Сесилль. Неужели вы о ней уже забыли? — она хотела, чтобы ее слова прозвучало нейтрально, но случилось сказать это как укор. И упоминание о Сессиль было ни к чему, будто она ревнивица, а он, отныне должен принадлежать только ей. И не довольная собой, она решила, впредь не разговаривать больше с ним, и всячески избегать встречи, пока он не уедет. В конце концов, должен же он когда-то уехать. И тогда, ее жизнь снова пойдет мерным и тихим путем, как она того и желает.

Но желает ли?

Весь обратный путь, они были словно едва знакомы, хотя, это было недалеко от истины, он ничем не напоминал ей о случившемся, рассказывал об Англии, о тех местах где бывал, избегая опасных и щекотливых тем, был любезен, дружелюбен и открыт, но лишь на первый взгляд.

Анна откликалась на его слова и поддерживала беседу, решив, что так, наверное, будет лучше, нежели она будет молчать, выдавая тем самым обиду на него. Тем более что все что Дэвид говорил было так нейтрально и отвлеченно. В глубине души Анна хотела отчего-то, чтобы он вновь заговорил о личном, спросил ее о чем-нибудь, на крайний случай спросил о ее прошлом, но он не касался этих тем, и ей было это обидно, как если бы это было признаком крайнего безразличия.

Глядя на него, она думала, о том, что вся эта открытость и легкость и простота, скорее лишь иллюзия и является предметом тяжелой работы внутри себя, по сдерживанию и отсеиванию всех чрезмерных и лишних слов и чувств, и в этом надо отдать ему должное он достиг успеха. Кажущаяся поверхностность его суждений и обтекаемость его слов о любом предмете, причем не важно, о чем конкретно говорил он, было как нечто само собой разумеющееся, как часть его натуры, тогда как на самом деле это было не так. Он не был не поверхностным, ни тем более простым и уж точно он не был с ней открыт.

И это так разительно отличалось от ее открытой нараспашку натуры, где все было понятно и бесхитростно, и так легко читалось, что ей даже было в некоторой степени обидно, что она так проста и ясна, как детская азбука.

Тогда как Анна не только не могла понять его, но даже приблизиться к понимаю его души было слишком сложным.

Хотя может это потому, что там и нет никакой души, — сердито подумала Анна и усилием воли прервала размышления о нем, устав разгадывать этот сложный и непостижимый ее разуму ребус.

Вернувшись на пляж Святой Камиллы, они не обнаружили Остеррайхов, по всей видимости, было уже время ужина, да и солнце начало клониться к закату. Время вместе пролетело как одна секунда, а значит они пробыли на пляже даже больше чем Анна рассчитывала или могла себе позволить.

— Нам лучше вернуться порознь, — заметила Анна, — тем более ваша французская жена Сессиль, может заподозрить неладное, не хочу явиться причиной проблем в вашей жизни, — не смогла удержаться и уколола его Анна, беря за руки Матье.

— Сессиль мне не жена, — спокойно ответил он, — Но вы правы, вам лучше идти первыми, а я вернусь позже.

— Это уже не треугольник, а какой-то дешевый многоугольник, — раздраженно подумала Анна, стремясь как можно быстрее покинуть его.

— Я мог бы прийти к вам сегодня ночью, — без обиняков заявил он.

Анна опешила от такой наглости, да что уж говорить, она просто остолбенела услышав такое, и даже дыхание сбилось, не говоря уже о сердце, которое от бешеной скорости готово было лопнуть на тысячи частей, как после изнурительного и нескончаемого бега.

— Не стоит утруждать себя, — едва сдерживая гнев, сквозь зубы процедила Анна, а затем добавила: — и потом, едва ли вы так мал как Матье, что не сможете уснуть без помощи гувернантки.

Он пожал плечами, как если бы в его предложение не было не только ничего предосудительного, но даже удивительного, точно он по английский традиции предложил ей выпить чай в пять, после полудня. И услышав отказ, принял его также спокойно, как и те другие отказы и уговаривать Анну не стал. Так они и разошлись.

Дэвид еще немного посидел на песке, наблюдая за солнцем скатывающемся за горизонт, словно золотой дублон в огромный карман морского пирата.

Разгоряченное тело после целомудренных и непорочных ласк требовало разрядки, и он, сорвав с себя рубашку, так что оставшиеся пуговицы в рассыпную упали на песок, с громким криком кинулся в море, ощутив при этом вдруг такой прилив сил и бодрости, будто вернулась молодость. И пусть это всего лишь на время, но все же так приятно.

И только губ, и только рук прикосновение. Давно он так не начинал роман…

Сорок пять лет назад Дэвид Маршалл родился в семье Элеонор МакДональд и Гранта Маршалла. Мать его была из богатого и древнего клана, а вот отец. Отец, о нем бы лучше промолчать. Пьяница и пройдоха, спустивший все наследство на выпивку и карты и так и сгинувший где-то возле бара.

В семь лет мать отдала его на воспитание дяде. Бездетный, строгий и скупой, он не воспылал к племяннику отцовскою любовью, по всей видимости,