Самая большая комната в доме была просторной, кроме стола в ней помещалось несколько шкафов, один из которых был книжный. В нём стояли собрания сочинений классиков (у них в Прокопе тоже были такие) и разные энциклопедии. В другом красовалась парадная посуда, сувениры, кубки и другие предметы древности, многие из которых Саша не смог опознать. И ничего, связанного с медициной. Для этого у Андреича был кабинет.

На стенах висели картины в простых рамах. Новые. Потому что на них были изображен мир, каким он стал пятьдесят лет назад. Набросанные уверенной рукой, но бегло, будто нарочито скупо. Саша так никогда бы не смог, даже если бы всю жизнь тренировался.

Взгляд его упал на фотографию парня лет восемнадцати. Коротко стриженного. В форме. С шевронами. Такую форму Младший видел у рекрутов Орды.

Видимо, и фотоаппарат в деревне имелся.

–Сын, чуть старше тебя,– тихо пояснил доктор.– Забрали «сахалинцы». Сманили. Говорили, что станет большим человеком. Что паёк будет, в офицеры выбьется, хорошую жену сможет взять, дом получит. А он погиб. Почти сразу погиб. Не знаю, как именно и кто его убил. И тела не вернули. Закопали у дороги. Типа, смертью храбрых пал. Соседский парень, который с ним завербовался, вернулся без ноги и рассказал. Матери уже в живых три года как не было. А то она бы не перенесла…

«Неужели это мы его?.. Надо за языком следить, чтобы не пропасть».

–Его убили на востоке?

–На западе. Не у вас. Вроде где-то возле Уфы. Он в гарнизоне служил, а его местные зарезали.

«Он догадывается, откуда я,– подумал Сашка.– Может, даже понял, что из Сибири, а не из Курганской области».

–А даже если бы и у вас,– произнес вдруг доктор ещё тише,– Я-то понимаю, что ты ни при чём. Вот жена моя прошлая… Катерина… та бы глотку тебе перерезала. Но нет её уже… Рак. Сколько ни берег я её, не давал в дождь выходить, предупреждал, а сгорела за две недели. Это называется лимфома. Хотя она была моложе меня. А мне хоть бы что. Как-то скриплю.

–Соболезную.

–Вот спасибо,– в голосе Андреича прозвучал сарказм.– Сочувствие бродяги… самая ценная вещь в этом долбучем мире.

–У вас же есть ещё дети?– задал вертевшийся в голове вопрос Сашка.

–Две девочки. Они в своей комнате.

–Сколько им?

–Девять… и девять.

Саша не очень разбирался в человеческих эмоциях. Но ему показалось, что доктор хочет побыстрее сменить тему. А лицо его супруги и вовсе исказила гримаса.

–Боренька, может, не надо об этом?– прервала она своё молчание.

–Сам знаю. Ой… Света, сходи, проверь, не забыл ли я курятник закрыть. Совсем маразм крепчает. А лисы обнаглели, могут пролезть. И кот Николаича может заглянуть. Проверь щеколду. И заодно глянь, не снеслась ли рябая. Корму им добавь. И воды подлей.

–Да… Боренька,– проходя мимо, она погладила супруга по лысине.

Она была гораздо моложе его, но не выглядела пугливой и забитой. Да и доктор, несмотря на напускную суровость и попытки изображать патриарха, не казался Сашке тираном. Понятно, почему он посылает её, а не идёт сам. Для него лишний раз вставать со стула, подниматься и идти за порог – тот ещё квест. Эх, надо было всё-таки помочь ему со снегом.

Дело выглядело пустячным, но Саше показалось, что Пустовойтов хочет просто отправить молодую жену на время во двор.

–Пусть пройдется, воздухом подышит,– подтвердил тот догадку, когда Светлана закрыла за собой дверь.– Ей полезно. От мыслей отвлечётся.

Саша только сейчас заметил, что докторша (а как ещё звать жену доктора? Не докторкой же?), в положении. Видимо, поэтому тяжёлый физический труд тот все-таки оставлял себе.

–Жену взял другую не потому, что работница нужна, а сироту одинокую, тоже вдовую. Вдвоём-то легче. Жизнь в деревне тяжёлая. Света умница, хоть Катю мне и не заменит. Но стараюсь клеить жизнь заново. Здоровье не очень… но лет десять ещё должен протянуть.

–А что вы ещё знаете про Орду? Как к ней относитесь?– набрался смелости и спросил Сашка. Дёрнул же чёрт.

–Нейтрально. Политика… она в любую эпоху – грязное дело. Стараюсь соблюдать нейтралитет. Знаешь, что значит это слово?

Младший кивнул. Он знал это слово, но не ожидал услышать его здесь.

–Ни вашим, ни нашим,– произнес он.

«Трусость,– подумал про себя.– Вот что оно означает. Может, когда-нибудь я повзрослею и пойму, что иначе жить нельзя. Но уважать себя тогда не буду».

А доктор кратко рассказал ему о визите ордынцев.

–Сначала напугали всех до спонтанной дефекации. То есть до усрачки. Столько людей, да еще на машинах… Автомобилей мы лет десять не видели. Выглядели сурово, конечно, но никого не убили. Только прежнего старосту, Коромыслова Ефима Петровича, прибили. К забору, здоровенными гвоздями. Потому что нахамил им сдуру. Мы его, конечно, потом сняли, когда ордынцы уехали, но он всё равно помер. Никто о нём не плакал, он был жулик и мироед. Назначили нового, Юнусова. Тот хоть и бусурманин, но мужик честный. Гвозди он им подносил.

–Сказать по правде, ордынцы нас окрылили,– продолжал врач.– Вот, смотри. Жили мы заброшенные, на краю. И тут пришли они. На машинах, с автоматами, в камуфляже. Как призраки из прошлого. Мы сначала напугались, а потом увидели, что не убивают, как обычные бандиты, а даже порядок какой-то наводят… Староста и его подручные многих достали. Потом гости уехали, но оставили буклеты свои. С законами. А мы как-то воспрянули, спины разогнули, стали в будущее смелее смотреть. Нам веру дали. Почувствовали мы себя частью чего-то.

«Частью чего?– хотел возразить Саша.– Вам пообещали с три короба, а вы уши развесили. Не факт, что о вас вообще вспомнят. Материк большой. Здесь ничего интересного для них нет. Ждите, пока краб на горе свистнет. А даже если снова придут, то опять проездом. Хотя, может, во второй раз все-таки пограбят. Но кто я такой, чтобы отнимать у вас мечту? Живите, как хотите».

Но нет… Если бы не такие как доктор, то «сахалинцы» никогда… не смогли бы творить то, что они творили. Злость снова накрыла Младшего, сжались и кулаки, и зубы. В зеркале, висящем на стене, он увидел, как окаменело его лицо. Но врач совсем не знал его и не сумел считать Сашины эмоции. Подумал, что это боль, горе, может, парень вспомнил что-то, да что угодно… Но никак не бешенство, которое с трудом удерживается внутри.

Младший вспомнил приступы ярости бабушки Алисы. Однажды она кинула в деда тяжёлой деревянной шкатулкой, когда тот, не подумавши, сказал что-то ей неприятное. Дед чудом увернулся, шкатулка разбилась. А бабушка успокоилась, и они, как ни в чём не бывало, сели ужинать. Саша увидел это случайно, для его глаз зрелище не предназначалось.

«Держи себя в руках,– говаривал ему с детства дедушка, когда он сильно шалил.– У тебя наследственность. Впрочем, методы воспитания сейчас другие. В моё время дети росли несносными, потому что им многое позволялось. Но тогда мир был другой. Можно было ребёнком оставаться хоть до седых волос. Сейчас не так. У твоего отца не забалуешь. И это не потому, что он злой. Просто нет возможности взрослеть до тридцати лет… ты нам нужен взрослым в восемнадцать. Самое позднее. Ты – мужчина, работник, воин. И наследник, пусть не звания вождя, потому что оно так не передаётся, но нашего рода. У тебя будет своя семья, за которую ты будешь отвечать. Поэтому играй, но не дури. В наше время был такой диагноз – СДВГ, сейчас это называется дурь и расхлябанность».