так же он мог указать пальцем на Блера, — столько времени ненавидит какую-то Жалкую, старую лису. Даже не хочет, чтобы собаки ее схватили. Старается обогнать их, чтобы самому убить ее палкой, будто это змея. Наезжает сюда из года в год, привозит столько людей, тратится на них, чтобы загнать какую-то жалкую, шелудивую лисицу, которую я бы за одну ночь добыл с топором и натасканной собакой.

— Вот этого в джентльменах никогда не понять, — сказал конюх.

— Ясное дело, — ответил белый.

В соснах, густо покрывших длинный песчаный холм, с одной стороны зияли просветы, в них было видно заброшенное рисовое поле, тянувшееся почти на милю к поросшему вереском отвалу канавы. Двое в комбинезонах, парень и старший, сидели на мулах в одном из этих просветов, глядя на поле. Примерно в полумиле от них гончие сбились со следа; до холма доносился их лай, звонкий, растерянный, назойливый.

— Мог бы за три года уразуметь, что не добудет каролинскую лису с этими привезенными с севера городскими собаками, — сказал парень.

— Это он знает, — отозвался старший. — И не хочет, чтобы собаки ее схватили. Даже не допустит, чтобы хоть одна оказалась впереди него.

— Но сейчас же они впереди.

— Думаешь?

— А где, в таком разе, он?

— Понятия не имею. Только знаю, что не ближе к этим глупым собакам, чем лиса. Там, где она притаилась, смеясь над ними, туда он и направляется.

— По-твоему, на свете есть человек, способный унюхать лису, когда даже городские собаки сбились со следа?

— Сбились, потому что у них нет ненависти к этой лисе. Хорошая собака на опоссума, енота или лисицу потому хороша, что ненавидит их, а не благодаря замечательному нюху. Не нюх ведет ее по следу; ведет ненависть. Потому-то, видя, куда этот человек скачет, могу сказать, в какую сторону удрала лиса.

Парень насмешливо хмыкнул.

— Взрослый человек. Ненавидит какую-то дрянную, паршивую лису. Провалиться мне, мудрено быть богатым.

Они поглядели в поле. Издали доносился нетерпеливый, растерянный лай. Последний всадник в красной куртке и сапогах проскакал мимо и скрылся. Оба сидели на мулах в полной, пьянящей, солнечной тишине, прислушиваясь, с холодным, сардоническим выражением на исхудалых желтых лицах. Потом парень повернулся и посмотрел в ту сторону, откуда началась погоня. Старший повернулся тоже, и они молча, неподвижно смотрели, как мимо них проскакали еще два всадника. Женщина на рыжей кобыле и мужчина на гнедом. Они пронеслись как единое существо, сдвоенный, двуполый кентавр о двух головах с восемью ногами. Женщина держала шляпу в руке; и косых лучах солнца живописный, мягкий ореол ее густых волос мерцал как бок рыжей кобылы, как мягкий огонь, масса их казалась чересчур тяжелой для ее стройной шеи. Она сидела в седле с какой-то изящной неуклюжестью, подавшись вперед, словно стремилась обогнать лошадь, словно во время бегства пустилась в бегство, особое, отдельное от скорости кобылы.

Мужчина скакал во весь опор на гнедом рядом с кобылой. Его рука лежала на державшей поводья руке женщины, и он неторопливо, но упорно замедлял галоп обеих лошадей. Подавался к женщине; сидевшие на мулах видели его профиль, нависший над ней с холодной беспощадностью когтящего добычу ястреба; видели, как он ей что-то говорит. Вот так, с видом ястреба и его жертвы, замерших в жуткой неподвижности над землей, с внезапностью призрачного виденья они прошуршали копытами по сухой хвое и исчезли, словно живая картина бегства и преследования, выхваченная из темноты вспышкой молнии.

Они пропали из виду. Вскоре парень произнес:

— Этому, видать, собаки тоже ни к чему.

Лицо его все еще было обращено вслед скрывшимся всадникам. Старший молчал.

— Надо же, — заговорил снова парень. — Совсем как лиса. Провалиться мне, не пойму, как ее тонкая шея… Будто глядишь на лису и удивляешься, как такое маленькое существо может таскать такой хвостище. Я слышал, как он, — поворотом парень еще лаконичнее, чем плевком, показал что имеет в виду всадника вороного, а не гнедого коня, — сказал ей такое, что мужчины не говорят женщине на людях, глаза ее покраснели, как у лисы, а потом снова потемнели, как у лисы.

Старший не издавал ни звука. Парень взглянул на него.

Чуть подавшись вперед, старший глядел на поле.

— Что это там? — произнес он.

Парень тоже посмотрел туда. Снизу донесся стук копыт, потом треск кустов; затем они увидели, как из лесу на своем вороном во весь опор вынесся Блер. И с неизменной, неуклонной стремительностью летящего ворона помчался через рисовое поле к отвалу по словно бы проложенной землемером прямой.

— Что я тебе говорил? — сказал старший. — Лиса прячется там, на отвале. Ну, им не впервой сталкиваться носом к носу. Два года назад он подскакал так близко к ней, что мог бы огреть ее своим кожаным хлыстом.

— Ясное дело, — сказал парень. — Таким собаки не нужны.

На слабоукатанной песчаной дороге, шедшей вдоль холма, напротив другого просвета в соснах, сквозь который виднелся фрагмент рисового поля, в отдалении от сцены охоты стоял двухместный «форд» с кузовом. За рулем сидел шофер в ливрее; рядом с ним, сутулясь, кутался в черное пальто человек в котелке. С чисто выбритым, дряблым от сидячей жизни лицом, сардоническим, невозмутимым, правда, сейчас на нем застыло легкое понуро-раздраженное выражение, по какому можно узнать людей, проводящих жизнь в четырех стенах и непривычным к таким суровостям природы, как холод и дождь. Покуривая сигарету, он говорил:

— Вот-вот. Все это принадлежит ей, и дом, и прочее. Блер здесь родился, дом принадлежал его отцу, потом они перебрались в Нью-Йорк и разбогатели. Он выкупил свое родовое гнездо и отдал ей в виде свадебного подарка. Себе оставил только эту как-там-ее, которую все догоняет.

— И не может догнать, — сказал шофер.

— Вот-вот. Ежегодно приезжает сюда, живет по два месяца, ни с кем не видится, кроме этих глиноедов и негров. Если так хочет жить два месяца в году рядом с неграми, что не проводить бы это время на Ленокс-авеню[3]? Джин с ними можно и не пить. Так нет, понадобилось купить этот дом и подарить ей на свадьбу, она южанка, может затосковать по родным краям и все такое. Оно, пожалуй, верно. Только для меня Четырнадцатая стрит уже юг. А с другой стороны, иначе пришлось бы мотаться в Европу или еще куда. Не знаю, что хуже.

— А с чего он вообще женился на ней? — спросил шофер.

— С чего, спрашиваешь? Не из-за денег, хотя у них с матерью кубышка была полна, нагрели руки в Оклахоме на индейской нефти…

— Индейской нефти?

— Вот-вот.