Из открытой дверцы, будто из рамки картины, выглядывал ветхий старичок в таком же ветхом полосатом халате и чалме. Борода серебристым дымком стекала к коленям. Отрешенный взгляд его был обращен к небу, а тонкие и темные, как страницы корана, пальцы, перебирали четки — простые урюковые косточки, нанизанные на нитку.

— Что он здесь делает? — спросил я как-то отца.

— Гадает, — улыбаясь ответил он.

— Давай посмотрим.

— Незачем, — и отец потянул меня в сторону.

Гадает… Как-то странно прозвучало это для меня. Совсем недавно Левитан объявил по радио, что в Советском Союзе впервые в мире запущен в космос искусственный спутник земли. А вчера Акрам, захлебываясь от радости, сообщил мне, что ночью видел, как между звезд двигался еле заметный огонек. Первый спутник! И вдруг…

— А кому он гадает?

— Желающим.

— А что он может нагадать?

— И счастье, и беду.

— А еще?

— Будет урожай или нет. Всякие болезни.

— Откуда ему все известно?

— Это большой секрет! На то он и гадальщик.

— Сможет старик отгадать, сколько лет проживу я?

— Э, брат, этого тебе никто не скажет, — отец рассмеялся. Он вообще не верил ни в какие гаданья и приметы. Ни тогда, когда поднимался в атаку под Оршей. Ни тогда, когда был ранен.

Мы спускались под горку к базару.

— Смотри, осторожней! — услышал я оклик отца.

Мимо нас, словно считая стыки рельс, прогрохотал трамвай.

— Глядеть в оба гораздо полезнее, чем слушать самого лучшего гадальщика, — сказал отец.

Тогда я посчитал его слова шуткой и насколько это серьезный совет, я тогда так и не понял.

Мне еще предстояло расти и набираться ума.

ТАХИР И ЗУХРА

Его звали Тахир. Ее — Зухра. Они жили на Ташкуче, по соседству. Дворы их разделял низкий дувал.

Ему было четырнадцать весен. Ей столько же. Почти наши сверстники. Но они нам казались много старше, почти взрослыми.

У него не было отца — умер от смертельного в те годы туберкулеза. Но было много сестренок и братишек. Зухра же была одна у родителей.

Когда ты самый старший в семье, то должен быть опорой младшим. Тахир был надежной опорой и им, и матери.

После школы, наскоро перекусив, он брал стеклянный баллон и спешил на Зах-арык. Тахир ловил пиявок. Он вытаскивал на свет камни, обросшие тиной, и снимал с них липких тварей. У многих пацанов они вызывали омерзение и даже испуг, а Тахир их запросто брал двумя пальцами и отправлял в баллон с водой.

Солнце скрадывали пыльные тополя. А Тахир все таскал и таскал скользкие холодные камни, пока от холода не синели губы. Когда пиявок набиралось достаточно, он брел домой.

Завтра — воскресенье. Надо встать рано-рано. И ехать на базар. На базаре у Тахира было «свое» место, где он продавал пиявок. Полтинник — за штуку.

Вначале мы удивлялись: кому они нужны?

А пиявки, оказывается, — хорошее лечебное средство, недаром их величают в аптеках «медицинскими пиявками». Спрос на них всегда был. К обеду Тахир с полной сумкой свежих овощей и лепешек, купленных на деньги от проданных пиявок, торопился домой.

Ему никогда, сколько его помню, не хватало времени для игры. Он всегда куда-то торопился. В школу, домой, на базар.

Это отчуждение не только отдаляло его от нас, но и возвышало над нами. Общайся он с пацанвой, может, не избежать бы ему, наверное, прозвища Дуремар — того самого, помните? — противного продавца пиявок. Но мы инстинктивно чувствовали превосходство Тахира над нами в нашем беззаботном за родительскими спинами шалопайстве.

И вдруг по улице прошел слух: Тахир полюбил Зухру, как в знаменитой восточной легенде…

Кто-то их видел вместе — то ли в парке, то ли в библиотеке…

Ну, полюбили — и пусть…

Однако это стало поводом для проявления того самого мальчишеского глупого эгоизма. За него потом бывает стыдно. Когда тебя самого коснется свежим жарким дыханием эта волшебная сказка.

Но тогда…

Мы словно с цепи сорвались, всячески стараясь задеть самолюбие Тахира.

В спину ему камнями летели слова:

— Жених!

— Скоро ли свадьба, Тахир?

— Это про вас кино «Тахир и Зухра»?

Нам, двенадцатилетним, почему-то казалось, что позорнее и обиднее слов «жених» и «невеста» нет на свете. А Тахир шел по улице — высокий, с выпирающими, как у многих подростков, лопатками, гордо подняв голову. Пожалуй, только сжатый рот да предательский пот, выступавший на лбу, выдавали его оскорбленное чувство.

Каюсь, я считал его тогда трусом, раз он не пытался ввязаться с нами в драку. Только позже понял, насколько он был мужественнее, умнее, тоньше нас.

Последние дни лета разгуливали по дворам. На плоских саманных крышах будто снова вспыхнули маки: хозяйки на разостланных тут же циновках сушили помидоры, разрезанные пополам и густо крапленные солью.

Появилась паутина: она вилась над домами, цеплялась за деревья, проникала в открытые окна… Листва наполовину уже истаяла и между сучьями порхали шелковые нити. Топча ногами вечерние лучи солнца, я брел через урюковую рощу домой.

Вдруг я услышал голоса:

— Тахир!

— Зухра!

— Догони меня!

— Догоню!

Я спрятался за толстый шершавый ствол.

Ну да, это они… Голоса то приближались, то удалялись. Между деревьями мелькали ее лучистое атласное платье и белой птицей — его рубашка.

Тахир и Зухра догоняли друг друга. Ловили паутину и обвивались ею, как новогодним серпантином. Заразительно хохотали. Хохочущий Тахир — который всегда был озабоченным молчальником… Уже одно это поражало…

Я боялся обнаружить себя. Мне было стыдно подслушивать их такой, казалось бы, обычный, но совсем не понятный мне разговор. Отчего-то стало не до дразнилок. Я почувствовал себя лишним, чужим в этой сказке. Точно вор, прячась за деревьями, я ускользнул домой.

И никому не стал рассказывать об увиденном, даже матери.

А вскоре после этого случая, на доме Тахира кто-то грубо углем накарябал: «ТАХИР + ЗУХРА = ЛЮБОВЬ». И странно — что тут особенно обидного или грубого, но я вдруг почувствовал желание вступиться, отколотить неведомого обидчика.

Между тем, Тахир все реже и реже появлялся на улице. Меж соседей прошла печальная весть: Тахир, как и его отец, заболел неизлечимо…

Мы не верили этому. Но трудяга Тахир больше не выходил за калитку.

Тогда мы с Рахматом и Акрамом наловили в банку пиявок и постучались в их окно.

На крыльце показалась мать. Исхудалая, губы мелко-мелко дрожат.

— Возьмите, — нерешительно сказал Рахмат и протянул банку. — Наверно, поможет…

Мать покачала головой и полумрак их коридорчика снова поглотил ее.

КНИГА С НАРИСОВАННОЙ БЕРЕЗКОЙ

Книжный киоск, иссеченный дождями и прокаленный знойным солнцем, стоял сбоку у арки, что вела на базар.