Это увлечение гениальным немецким композитором разделял с ним и Римский-Корсаков. Целыми днями просиживали друзья с партитурами в руках сначала на репетициях, а потом на вечерних спектаклях, горячо обсуждая особенности напряженной вагнеровской гармонии, восхищаясь приемами оркестровки — то насыщенно густой, то поразительно прозрачной.

Под влиянием Вагнера Александр Константинович написал фантазию для оркестра «Море». Однако ни критика, ни обычно доброжелательный Николай Андреевич этого произведения не одобрили, так же как и симфоническую картину «Лес». Римский-Корсаков считал эти вещи переходными в творчестве Саши и был очень рад, когда, как он говорил позднее, его бывший ученик «оставил позади себя пучины «Моря», дебри «Леса» и стены «Кремля»[10].

Среди произведений восьмидесятых годов только одно получилось особенно удачным — симфоническая поэма «Стенька Разин», написанная в 1885 году.

«Спокойная ширь Волги. Долго стояла тиха и невозмутима вокруг нее Русская земля, пока не появился грозный атаман Стенька Разин. Со своей лютой ватагой он стал разъезжать по Волге на стругах и грабить города и села. Народная песня так описывает их поездки:

Выплывала легка лодочка,

Легка лодочка атаманская,

Атамана Стеньки Разина.

Еще всем лодка изукрашена,

Казаками изусажена,

На ней паруса шелковые,

А веселки позолочены...

Посередь лодки парчевой шатер,

Как во том парчевом шатре

Лежат бочки золотой казны,

На казне сидит красна девица,

Атаманова полюбовница,—

персидская княжна, захваченная Стенькой Разиным в полон.

Как-то раз она призадумалась и стала рассказывать «добрым молодцам» свой сон:

«Вы послушайте, добры молодцы,

Уж как мне младой мало спалося,

Мало спалося, много виделось.

Не корыстен же мне сон привиделся:

Атаману быть расстреляну,

Казакам гребцам по тюрьмам сидеть,

А мне —

Потонуть в Волге-матушке».

Сон княжны сбылся. Стенька Разин был окружен царскими войсками. Предвидя свою погибель, он сказал: «Тридцать лет я гулял по Волге-матушке, тешил свою душу молодецкую и ничем ее, кормилицу, не жаловал. Пожалую Волгу-матушку не казной золотой, не дорогим жемчугом, а тем, чего на свете краше нет, что нам всего дороже», — и с этими словами бросил княжну в Волгу. Буйная ватага запела ему славу и с ним вместе устремилась на царские войска...»

27 июня 1889 года. Париж. Концертный зал Трокадеро. Среди публики — много музыкантов. Они слушают симфоническую поэму Глазунова «Стенька Разин». Дирижирует автор.

...Виолончели зашелестели в тихом, тревожном тремоло, и тромбоны таинственным суровым хором вступили с мелодией, в которой все узнали мотив русской народной песни «Эй, ухнем!»:

Потом, как пастушеский рожок в поле, запел, продолжая мелодию песни, гобой, но виолончели прервали его своим мрачным тремоло, и снова зазвучал скорбный припев «Эй, ухнем!». Тогда светлую мелодию гобоя подхватил и пропел кларнет.

...Туман рассеялся, и стали видны необъятные дали, одинокие церквушки на берегу и трогательные задумчивые березы. А на реке —

Легка лодочка атаманская,

Атамана Стеньки Разина.

Из неторопливой, полной сосредоточенности мелодии вычленился начальный мужественный мотив. Постепенно он стал призывным кличем, а потом удалой молодецкой пляской. Она все росла и ширилась, заражая всех задором и силой, но вдруг замедлилась и замерла. На фоне мягко покачивающегося сопровождения флейт и струнных инструментов поплыла новая тема, нежная, хрупкая,— тема «красной девицы — атамановой полюбовницы»:

Княжна начала рассказывать свой сон. Красочные аккорды арфы придавали трогательной изящной мелодии кларнета оттенок восточной томности и неги. Потом стремительное движение возвратилось снова. С богатырской силой и размахом зазвучала русская песня. Ее мощь все нарастала. Стали слышны звуки битвы, трубные переклички военных сигналов.

Неожиданно скорбный аккорд перевел повествование в иной план. Снова появилась тема княжны, но на этот раз ее звучание было трагичным.

Атаману быть расстреляну,

Казакам гребцам по тюрьмам сидеть,

А мне —

Потонуть в Волге-матушке,—

говорит княжна, и кажется, будто в фигурациях арфы волны расходятся кругами.

Теперь уже совсем неузнаваемо искаженно зазвучала тема «Эй, ухнем!». Тревожно закружились пассажи скрипок, призывным, воинственным кличем зазвучала бурлацкая песня. И вдруг, в разгар все нарастающего напряжения, снова выплыла спокойная, светлая тема княжны.

В последний раз поднял атаман красну девицу высоко на руки, поцеловал в алые уста и бросил в Волгу...

На мгновение все замерло, затихла музыка, только два звука, как бы забывшись, тянулись долго-долго. Потом опять встрепенулось все, «буйная ватага запела атаману славу и с ним вместе устремилась па царские войска». Снова заметались страшные вихри, с новой силой зазвучала торжественно-суровая мелодия песни, но уже не отдельными коротенькими фразами, а вся целиком, во всей своей красе и мощи. Постепенно ее скорбные звуки приобрели характер величественно-торжественный. Она пела славу русским удалым богатырям.

Музыка умолкла, и в ответ па нее раздались горячие аплодисменты. Некоторые музыканты, неистово хлопая, вскочили с мест, кричали «браво», улыбались, радостно переглядывались, и перебрасывались друг с другом восторженными замечаниями.

Это торжество русской музыки наполняло сердце Митрофана Петровича радостью и гордостью. Собственно говоря, идея поездки в Париж на Всемирную выставку и организации там Русских концертов принадлежала П. И. Чайковскому, но, если бы Беляев не согласился финансировать эту поездку — снять зал, оплатить французскому оркестру репетиции и концерты, идея так и не смогла бы осуществиться.

В Париж они приехали впятером. Он, Беляев, Николай Андреевич с женой, Глазунов и пианист Н. С. Лавров, который должен был играть концерт для фортепиано с оркестром Римского-Корсакова.

И вот уже второй вечер звучит в зале Трокадеро музыка Глинки, Даргомыжского, Балакирева, Мусоргского, Чайковского, Кюи, Лядова, Глазунова. Успех концертов и количество публики возрастают. Правда, говорят, что если бы Митрофан Петрович согласился рекламировать концерты более широко, то и материальный, и «моральный» успех их был бы еще более значительным, но... он не любит шумихи. И так все идет прекрасно. Газеты пишут, что это первые концерты, на которых публика досиживает до конца и встречает дирижера (Римского-Корсакова) аплодисментами. В антрактах французы рвутся в артистическую, чтобы пожать русским музыкантам руки и выразить свое восхищение их творениями.

— Музыка Сашеньки и его дирижерство, — думал Беляев, — тоже воспринимаются хорошо. А