— Возвратимся к нашему фильму, — переменил тему Дайер, выпуская клубы голубоватого сигаретного дыма

— Он входит в десятку моих самых любимых фильмов, — заявил Киндерман. — А какие ваши любимые, святой отец? Может, назовешь хотя бы пяток?

— Мои уста скреплены обетом молчания.,

— Однако ты позволяешь себе исключения. — Киндерман посолил жареный картофель.

Дайер скромно пожал плечами:

— Пять — это слишком много. Да и чей могучий интеллект в состоянии перечислить аж пять наименований?

— Аткинса, — не задумываясь, ответил Киндерман. — Он может назвать все подряд: фильмы, бальные танцы, да что угодно. Спроси его об еретиках, и он тут же назовет тебе десяток в том порядке, в каком они ему больше нравятся. Аткинс — человек, который принимает молниеносные, может быть, даже чересчур поспешные решения. Однако это не страшно, ибо у него есть вкус, и, как правило, он не ошибается.

— Да неужели? И какие же у него любимые фильмы?

— Первые пять?

— Первые пять.

— «Касабланка».

— Ну, а остальные четыре?

— Опять же «Касабланка». Он просто с ума сходит по этой ленте.

Иезуит кивнул.

— Вот тут некоторые кивают, — угрюмо пробурчал Киндерман. — «Бог есть не что иное, как теннисный тапочек», — заявляет еретик, а Торквемада кивает и с не проницаемой физиономией резюмирует: «Стража, отпу' стите его. Надо выслушать и другую сторону. Им обоим есть что сказать» В самом деле, святой отец, нельзя же так поспешно обо всем судить. А происходит это, вероятно, оттого, что в твоей голове не смолкает пение и звенят гитары.

— Так ты хочешь узнать название моего любимого фильма?

— И, пожалуйста, побыстрее, мой друг, — улыбнулся Киндерман. — А то моего звонка ждут не дождутся некоторые коронованные особы.

— Картина называется «Жизнь прекрасна», — признался Дайер. — Ну что, теперь ты счастлив?

— О, выбор великолепный, — просиял Киндерман.

— Честно говоря, я смотрел этот фильм раз двадцать. — Улыбка озарила и веснушчатое лицо Дайера.

— Ну, с тебя не убудет.

— Мне действительно очень нравится этот фильм.

— Да-да, он чистый и добрый. Он наполняет сердце какой-то невинностью.

— Сдается мне, ты то же самое говорил и о картине «Возвращение на круги своя».

— Даже не упоминай при мне этот кошмарный фильм, — прорычал Киндерман. — Аткинс называет его «Бесконечное путешествие внутри козла».

Подошла официантка и принесла тарелочку с нарезанными помидорами.

— Ваш заказ, сэр.

— Спасибо, — поблагодарил следователь.

Девушка взглянула на нетронутый омлет, стоявший перед Дайером.

— Вам не нравится? Что-то не так?

— Нет-нет, он просто решил пока отдохнуть, — возразил Дайер.

Официантка засмеялась.

— Может, вам еще что-нибудь принести?

— Нет, спасибо. Похоже, я не очень голоден.

Девушка взглядом указала на омлет.

— Мне убрать его?

Священник кивнул, и она унесла тарелку.

— Пожуй чего-нибудь, Ганди, — предложил Киндерман и пододвинул поближе к Дайеру тарелку с жареной картошкой. Не обратив на нее внимания, священник спросил:

— А как поживает Аткинс? Я его не видел аж с Рождественской мессы.

— Чувствует себя превосходно. В июне у него свадьба.

Дайер просветлел.

— Здорово.

— Сержант женится на подружке детства. Два очаровательных существа, прогуливающихся по лесам и весям.

— А где будут отмечать?

— В грузовике. Они экономят деньги на мебель. Невеста работает кассиршей в супермаркете, благослови ее, Господи. Аткинс же, как всегда, днем помогает мне, а по ночам грабит магазины «Сэвен-элевен»[5] к сожалению, государственным служащим разрешается работать по совместительству сразу в двух местах. А может быть, я слишком придираюсь к нему? Святой отец, с нетерпением жду вашего духовного совета.

— Но мне кажется, в таких лавочках не бывает много наличности.

— Да, кстати, а как твоя матушка?

Дайер потушил сигарету и, замерев, посмотрел на Киндермана странным и долгим взглядом.

— Билл, она же умерла.

Лейтенант ошарашенно уставился на священника.

— Она умерла вот уже полтора года назад. По-моему, я говорил тебе об этом.

Киндерман покачал головой.

— Нет, я не знал.

— Билл, я тебе говорил.

— Мне так жаль ее.

— А мне нет Ей было девяносто три года, она постоянно страдала от боли, и смерть явилась для нее избавлением. — Из бара донеслась музыка, и Дайер взглянул в ту сторону, где стоял автоматический проигрыватель. Там за столиком сидели несколько студентов, потягивающих пиво из больших керамических кружек. — Кроме того, несколько раз срабатывала ложная тревога — раз пять или шесть, — продолжал священник, снова повернувшись к Киндерману. — Мне звонили то брат, то сестра, сообщая, что мать при смерти, и я тут же мчался к ним. Но в последний раз смерть, наконец, сжалилась над ней.

— Я тебя понимаю. Наверное, это ужасно.

— Нет. Вовсе нет, скорее даже наоборот. Когда я в тот раз добрался до них, мне сообщили, что она уже умерла. Там находились мой брат, сестра и врач. Я вошел в спальню к матери и прочитал молитву. А когда закончил, мать вдруг открыла глаза и уставилась на меня. Я чуть было не лишился дара речи. А она заговорила: «Джо, это было прекрасно, такая чудесная молитва. А теперь, сынок, налей-ка мне что- нибудь выпить». Понимаешь, Билл, я сразу же опрометью бросился вниз по лестнице на кухню, так я был поражен. Там я наполнил стакан виски, бросил в него льда, принес ей это наверх, и она залпом осушила весь бокал. Потом я взял его у нее из рук, а она, взглянув мне прямо в глаза, сказала: «Джо, сынок, по-моему, раньше я тебе этого не говорила, но ты — замечательный человек». И после этого она умерла. Но что меня действительно потрясло, — тут Дайер на мгновение замолчал, разглядев в глазах Киндермана слезы. — Слушай, если ты тут собрался порыдать, я сейчас уйду, Киндерман смахнул слезы костяшками пальцев.

— Прости меня. Я просто подумал: какая жалость, что матери почти всегда ошибаются, — пробубнил он, — ну, продолжай.

Дайер придвинулся ближе.

— Я до сих пор не могу забыть… Больше всего меня поразило в тот день то, что… Так вот. Передо мной на смертном одре лежала девяностотрехлетняя старушка, выжившая из ума, полуслепая и почти глухая, и тело ее походило на старую, мятую тряпицу, но когда она со мной заговорила, Билл, когда заговорила… я понял, что она целиком до мозга костей, ВСЯ, словно вернулась ко мне.

Киндерман кивнул и бросил взгляд на свои руки, сложенные на столе. Мрачный и непрошенный образ Кинтри, распятого на веслах, как пуля прострелил его мозг.

Дайер накрыл своей ладонью руку лейтенанта.

— Эй, не грусти, — подбодрил он его. — Все в порядке. Сейчас ей уже хорошо.

— Мне только кажется, что мир — это какая-то жертва самоубийства, — угрюмо возразил Киндерман. — Неужели именно Бог изобрел такую страшную штуку,