на мысли, что, возможно, впервые после долгого перерыва он чувствует наконец, что нужен своему сыну, что ему нравится, как быстро все мы — взрослые, состоявшиеся, не искавшие его советов, превратились в неуверенных детей, собравшихся под его защитой. И еще я подумала о том, что за все время с тех пор, как он появился на нашем пороге посреди ночи, никто из нас еще не сказал ему ни слова благодарности.

Словно в продолжение моих мыслей, Леня со стуком поставил стакан на стол и сказал:

— Вы, я смотрю, как-то серьезнее ко всему этому отнеслись, а я, дурак, дверь им открыл — думал, свои же, может, им воды нужно или дорогу подсказать. Если бы не ты..

— Борис Андреевич, — значительно сказал папа Боря и протянул руку, которую Леня пожал, торопливо приподнявшись с места.

— Если бы не ты, Андреич, они бы и меня там положили, наверное, рядом с Айкой. Я даже с цепи спустить ее не успел — пошел и открыл дверь, долбоеб, руку хотел ему пожать. — Тут он схватил бутылку и налил себе еще, и поставил было ее обратно на стол — но приподнял снова и наполнил еще один стакан, который подвинул к папе Боре. Я заметила жадный Маринин взгляд и подтолкнула к Лене наши с ней стаканы — это был кокетливый, вечериночный жест, за который мне немедленно стало стыдно, мне пришло в голову, что все происходящее сейчас больше не вертится вокруг нас, женщин; на мгновение мне показалось, что эти два стакана так и останутся стоять пустыми возле бутылки, но Леня машинально наполнил и их тоже, хотя и не взглянул на нас — он смотрел на карабин, стоявший здесь же, возле стены, дулом вверх — вернувшись, папа Боря первым делом возился с ним, заряжая, и поставил его так, чтобы можно было схватить его быстро, просто протянув руку.

— У тебя есть на него разрешение? Ты прямо Натаниэль Бампо, Андреич, как ты его из окна высунул, они бы просто так не уехали ни за что… — Он говорил что-то еще, а я думала — надо же, Леня, с его мясистым затылком, с его плоскими шутками, оказывается, читал в детстве Фенимора Купера, играл в индейцев и, наверное, воображал себя Следопытом, или Чингачгуком Большим Змеем; я подняла на него глаза и услышала, как он говорит: — Такая девочка была, я ее из питомника взял, для охраны, няню мимо нее провожать приходилось, гости лишний раз боялись спьяну курить во двор выйти, Маринка вечно ворчала — завел крокодила, но собака умная — знала, кого трогать нельзя, Дашка ей даже пальцы в рот засовывала, — и ничего. А они ее — на бегу, не глядя, как мусор, — и губы у него вдруг задрожали, я смотрела на него и чувствовала, как слезы, которых не было целый день, со вчерашнего утра, когда я увидела всех их на этом же диване в гостиной (наши свадебные ракушки во рту у пухлой Даши, Марина, еще гладко причесанная, в утреннем макияже, Леня, хлопающий рукой по дивану), вдруг потекли у меня из глаз — горячо, сильно, ручьями, но я не успела даже всхлипнуть, и никто не взглянул в мою сторону, потому что мы все услышали, как возле наших ворот, снаружи, остановилась машина.

Следующая секунда была наполнена событиями так густо, что должна была бы, наверное, длиться в десять раз дольше, — я увидела Марину, которая обхватила маленькую Дашу руками и, пригнувшись, села с ней на пол; карабин, только что стоявший у стены, как декорация для постановочной фотографии на охотничью тему, оказался у папы в руках, а сам он словно взлетел по лестнице на второй этаж, к окну; Леня, на мгновение исчезнувший в кухне, показался на пороге, сжимая в руке разделочный нож — на свету стало заметно, что широкое, страшное лезвие ножа некстати испачкано чем-то жирным, как будто им резали колбасу к завтраку; я единственная не сдвинулась с места и успела даже почувствовать неловкость за то, что совершенно не знаю, что именно я должна сейчас делать — и в это время со второго этажа раздался папин голос, который произнес с облегчением:

— Ребята вернулись.

Какое-то время все были заняты тем, что загоняли машину во двор и выгружали вещи — большие пластиковые пакеты, белые и хрустящие, словно накануне шумного домашнего праздника. Сережа внес последнюю, большую картонную коробку и поставил ее на пол в прихожей («не носи их дальше, — сказал папа Боря, — оставь тут, все равно обратно грузить»), в коробке что-то металлически звякнуло, и он сказал:

— Купили почти все, кроме бензина, на заправке очередь километровая, мы хотели засветло успеть домой, завтра съездим.

— Плохо, — ответил папа, — но сейчас ехать уже точно не стоит, придется подождать до утра.

— Да ладно, пап, мы же думали, что неделю будем собираться, а сегодня достали почти все — и продукты, и лекарства, нам осталось-то всего ничего — бензин, завтра возьмем канистры и метнемся по заправкам, придется несколько объехать — мужики в очереди сказали, помногу в одни руки не отпускают. Да, и ближайший к нам «Охотник» в Красногорске, еще один вроде был в Волоколамске, но это уже совсем не по дороге, может, в Рязани у тебя патронов докупим? — Они вошли в гостиную, в руках у Сережи был тетрадный листок, исписанный убористым папиным почерком с двух сторон, следом появился Мишка с ключами от Сережиной машины — мы еще не выпускали его на трассу, но по нашим проселочным дорожкам он вовсю уже катался и с удовольствием всякий раз загонял машину во двор.

— Там мы точно ничего не докупим, — ответил папа Боря, помолчав. — Боюсь, в Рязани нам уже делать нечего.

Тут только Сережа поднял глаза от своего списка, оглядел нас одного за другим и, наконец, заметил Ленину вздувшуюся, синюю щеку и нож, который тот все еще почему-то сжимал в руке.

— Что у вас тут происходит? — спросил он после паузы, и Леня, смутившись под его взглядом, быстро положил нож возле своего пустого стакана — лезвие звякнуло о полированную поверхность стола; он открыл было рот, но папа опередил его, сказав то, о чем я думала с момента, когда мы вернулись в дом, но боялась произнести вслух:

— Плохи дела, Сережка.