Шрифт:
Закладка:
К тому же Смит был хорошо осведомлен о последних фрейдистских теориях развития ребенка и на основании спокойных бесед с Робертом у костра сделал вывод, что мальчик демонстрирует явные признаки эдипова комплекса. «Я ни разу не слышал даже намека на критику матери, — вспоминал учитель. — Хотя об отце он отзывался довольно критично».
Повзрослевший Роберт, несомненно, любил отца, уступал ему и до самой смерти Юлиуса лез из кожи вон, чтобы угодить ему, ввести его в круг своих друзей и выделить ему место в своей жизни. Однако, будучи очень робким и чувствительным ребенком, Роберт каменел при виде отцовской развязности. Во время одной из ночных бесед у костра Роберт рассказал Смиту о происшествии в леднике в лагере «Кениг» — прямом следствии чрезмерной реакции его отца на болтовню о сексе между подростками, упомянутую в письме Роберта. В отрочестве он все больше стеснялся отцовского одежного бизнеса — типично еврейского ремесла. Смит позже вспоминал, как во время путешествия 1922 года он попросил Роберта свернуть свой пиджак для упаковки в чемодан. «Он резко посмотрел на меня, — писал Смит, — и сказал: “Ну да, сын портного должен это уметь, не так ли?”»
За исключением подобных всплесков эмоций Роберт в духовном плане во время совместного пребывания на ранчо «Лос-Пиньос» набрался силы и уверенности в себе. Смит понимал, что во многом за это следовало благодарить Кэтрин Пейдж. Дружба с ней была чрезвычайно важна для Роберта. То, что Кэтрин и ее друзья-аристократы приняли закомплексованного еврейского юношу как равного, прочертило разделительную веху в духовной жизни Роберта. Он, конечно, сознавал, что принят в лоне миролюбивой общины поборников этической культуры Нью-Йорка. Однако в Нью-Мексико он встретил одобрение у понравившихся ему людей вне привычного окружения. «Впервые в своей жизни, — размышлял Смит, — [Роберт] видел, что его любят, восхищаются им, ищут с ним дружбы». Роберт лелеял это чувство и в будущем научился развивать в себе навыки общения, необходимые для того, чтобы вызывать это почитание в нужную минуту.
Однажды Кэтрин и компания из «Лос-Пиньос» взяли вьючных лошадей и отправились из поселка Фрихолес западнее Рио-Гранде на юг, чтобы подняться на плато Пахарито (Маленькая птичка), достигающее высоты 3000 метров. Они проехали через Валле-Гранде, каньон внутри кальдеры Хемез, вулканического кратера в форме чаши диаметром двенадцати миль. Повернув на северо-восток, они проехали четыре мили и вышли к еще одному каньону, носящему испанское название тополей, растущих на берегах потока, который бежал по долине, — Лос-Аламос. В то время единственным поселением в этих местах была спартанская школа-ранчо для мальчиков. Когда физик Эмилио Сегре впервые увидел Лос-Аламос, он назвал его «прекрасным дикарским краем». Густые заросли сосен и можжевельника перемежались с участками выпасных лугов. Школа-ранчо находилась на плоской мезе две мили длиной, граничащей на севере и юге с глубокими каньонами. Когда Роберт первый раз посетил школу в 1922 году, там учились всего двадцать пять мальчишек, в основном сыновья нуворишей-автопромышленников из Детройта. Ученики даже зимой носили шорты и спали в неотапливаемых крытых галереях. Каждый мальчишка отвечал за лошадь и часто предпринимал поездки в близлежащие горы Хемез. Роберт был восхищен этим режимом, так мало напоминавшим порядки Общества этической культуры, и в дальнейшем не раз находил время, чтобы приехать в эти заброшенные места.
Роберт вернулся домой влюбленный в суровые пустыни и горы Нью-Мексико. Несколько месяцев спустя он услышал, что Смит планирует новую поездку в «земли Хопи», и написал учителю: «Я, конечно, безумно завидую. Я воображаю, как вы спускаетесь с гор в пустыню, а в это время небо накрывает попона гроз и закатов. Представляю вас в Пекос… под луной на Грасс-Маунтин».
Глава вторая. «В своей темнице»
Представление о том, что я двигался прямой дорогой, ошибочно.
В сентябре 1922 года Роберт Оппенгеймер был принят в Гарвард. От назначенной университетом стипендии он отказался, заявив: «Я могу обойтись без этих денег». Вместо стипендии университет подарил ему том ранних сочинений Галилея. Роберту выделили комнату в Стэндиш-холл, общежитии для первокурсников, с окнами, выходящими на реку Чарлз. В свои девятнадцать лет Роберт отличался причудливой красотой — словно природа довела каждую черту до крайности. Тонкая светлая кожа туго обтягивала высокие скулы. Глаза — пронзительной голубизны, брови — черные, как смоль. Юноша отпустил жесткие курчавые волосы на макушке, но подстригал их на висках, отчего при своем росте метр семьдесят семь казался еще более долговязым. Вес юноши не превышал шестидесяти килограммов, отчего он выглядел щуплым. Прямой римский нос, тонкие губы и большие, почти заостренные уши усиливали впечатление чрезвычайной хрупкости. Роберт говорил законченными фразами с привитой матерью отменной европейской вежливостью. При этом жесты вытянутых, худых рук, казалось, коверкали сказанное. Его внешность была притягательна и слегка гротескна.
Поведение Роберта во время трехлетнего обучения в Кембридже не способствовало смягчению впечатления о нем как об усидчивом, нелюдимом и незрелом молодом человеке. Если поездка в Нью-Мексико сделала личность Роберта более открытой, то Кембридж вернул ему прежнюю замкнутость. Гарвард был раздольем для ума, но тормозом для социального развития юноши — так, по крайней мере, это выглядело в глазах тех, кто знал Роберта. Гарвард представлял собой ярмарку интеллекта с изобилием деликатесов для жадных умов. Однако университет в отличие от Общества этической культуры не играл для Роберта роли чуткого наставника, не окружал его беззаветной заботой. Юноша был предоставлен самому себе и предпочитал прятаться в защитной скорлупе своего мощного интеллекта. Он как будто нарочно выставлял напоказ свою эксцентричность. Его пища нередко состояла из одного шоколада, пива и артишоков. На обед, как правило, — «черненькое и загорелое», кусок тоста, намазанный арахисовым маслом и политый шоколадным сиропом. Большинство однокурсников считали его замкнутым. К счастью, в тот же год в Гарвард поступили Фрэнсис Фергюссон и Пол Хорган, и рядом с Робертом появились две родственные души. И все равно новых друзей было мало. Одним из них стал Джеффрис Вайман, аристократ духа из Бостона, начинающий аспирант-биолог. «Социализация давалась ему [Роберту] с большим трудом, — вспоминал Вайман, — и мне кажется, он часто бывал очень несчастен. Видимо, был одинок и чувствовал себя белой вороной. <…> Мы стали добрыми друзьями, у него были и другие друзья, но ему чего-то не хватало… потому как все контакты между нами по большей части — я бы даже сказал целиком — происходили на интеллектуальной основе».
