– Мы больше никогда не будем заниматься любовью.

Я сдаюсь. Капитулирую окончательно и бесповоротно. Останься, и я стану целомудренным, как импотент. Мы можем опять спать в одной постели. Тебе больше не надо будет меня бояться. Мы можем тесно прижаться друг к другу, и тебе ничто не будет угрожать.

– Если хочешь, я даже перестану тебя любить.

Я буду соседом по лестничной клетке, единомышленником, верным слугой, на которого с годами начинают смотреть как на члена семьи.

– Ты тоже можешь превратиться в коврик в ванной.

Только скажи грузчикам, чтобы уходили. Пусть завтра приходят. Пусть перестанут упаковывать половину нашей жизни в картонные коробки. Я не хочу, чтобы все эти годы увез грузовик. Как будто их везут на кладбище в заклеенных скотчем гробах. Или забери меня с собой, посадив, как кота, в переноску.

– Я уверена, что у тебя от унижения встает.

Помеха

Если ее шельмовать, нападать на нее прямо, в лоб, или исподтишка, от нее ничего не останется. Наша любовь, как и любая другая, – вещь хрупкая, а ты прешь на нее, как танк или реактивная установка. Ты никогда не хотела, чтобы мы завели ее в сухой док и попытались заделать в ней бреши, как в корабле, налетевшем во время шторма на скальную гряду. Ты считаешь, что наш брак стал для тебя помехой и что снаружи тебя, как пылкий любовник, ждет счастье. Ты веришь, что другие поспешат поделиться с тобой своей радостью и подарят тебе немного своего смеха, тогда как я вынуждаю тебя сосуществовать с моей непреходящей печалью.

– Ты даже смотреть на меня не хочешь.

Ты боишься взглянуть мне в глаза – слишком черные или слишком синие, ты уже не помнишь какие, потому что успела их забыть, как и остальные черты моего лица. Если я ем в твоем присутствии, тебя тошнит, как будто я перед тобой блюю. Ты ждешь, пока я выйду, и только потом садишься завтракать. Вечером, когда я возвращаюсь, ты уже поужинала. Ты боишься прикоснуться ко мне, как будто мое тело липкое, или бьет током, или покрыто кишащей микробами слизью. Ночью ты спишь в спальном мешке, надежно защищенная от моего члена. Ты даже прячешь голову в этот невиданных размеров стеганый пояс целомудрия, горячий, как внутренности, лишь бы не ощущать моего запаха. Свою зубную щетку ты убираешь в футляр, чтобы моя не коснулась ее своими щетинками.

– В субботу ты встаешь пораньше и исчезаешь.

Ты гуляешь по Женеве, заходишь в универмаги и городские парки и, как в ловушку, ныряешь в кино. Ночуешь ты в отеле. Жизнь без меня превратилась для тебя в самоцель и редкостное удовольствие.

– Еще более яркое, чем начало нашего знакомства.

Тем не менее, у тебя есть вагина и тебе следовало бы найти ей применение, чтобы мне изменять, а не держать без дела между ног. Я не настолько ревнив, чтобы мешать тебе пользоваться твоей физиологией. Ты могла бы набраться смелости и бросить меня. Я слишком слаб и слишком изуродован нашей любовью, чтобы взять на себя инициативу разрыва. Пока ты не выставишь меня вон, я буду приклеен к тебе, как пластырь к ране.

«Оливетти»

Прошли годы. Не один за другим, а все сразу, будто цельным временным блоком. Мои воспоминания подобны яйцу в твердой, как мрамор, и блестящей, как сталь, скорлупе, слепящей меня каждый раз, когда я оборачиваюсь назад, чтобы убедить себя, что в моем существовании было много разных эпизодов, декораций, партнеров и второстепенных персонажей, – как в фильме или сериале, которые я по вечерам, возвращаясь домой, смотрю на экране таком же плоском, как образы, что я пытаюсь нащупать, когда опустеет бутылка водки.

– Я женат.

Мне кажется, что я был женат всегда. Я родился мужем, как другие рождаются одноглазыми, или талантливыми шахматистами, или гениальными лыжниками-гонщиками. Если у меня нет детей, то только потому, что я родился бездетным и одновременно хирургом; скорее всего, свои первые операции я провел еще в материнской утробе, в первые месяцы беременности, и, несмотря на тошноту, она, устроившись в уютной, как туалет, конурке, отстукивала на черной, как вороново крыло, машинке «Оливетти» завещания, составленные стариком-нотариусом, таким старым, что он скончался от переутомления за три месяца до моего рождения. Я буду оперировать до самой своей смерти, а если в больнице больше не захотят иметь со мной дело, арендую операционную в частной клинике и буду резать пациентов, найденных через Интернет.

Утром у меня во рту как кошки нагадили. Стоя под душем, я пью воду из-под крана, как измученный жаждой пес. Чтобы не различать в зеркале свои черты, я бреюсь без очков. На завтрак я ем фрукты. Моя жена чистит их для меня, жалуясь, что в фирме звукозаписи, где она работает в отделе оперной музыки, певцы все чаще фальшивят.

– Если только у меня к пятидесяти годам не деформировался слух.

Перед уходом в больницу я молча сую ей в ладонь визитку приятеля-отоларинголога.

– Поговорим об этом вечером.

На самом деле это моя единственная обращенная к ней фраза. Вечером я слишком опьянен происходящим на экране, чтобы напрягать свои голосовые связки и выбирать слова, которые, словно шлюхи, шляются по закоулкам моего мозга.

Краски и обои

Я четыре года ничего не сообщал ей о себе. Я знал, что все это время она ждала меня и мечтала обо мне. Воображение рисовало мне тысячи вечеров, когда она, сгорая от желания, ласкала себя, и воспоминания обо мне мазью обволакивали ее пальцы. Мне открыл мужчина. Он о ней слышал.

– Владелец сказал, что эти старые подушки ее.

Он показал мне на две коробки на столе.

– Можете их забрать.

– Вы знаете, где она сейчас живет?

– Кажется, она болела.

Вечером я сказал жене, что мой прострел в спине утих. Она поджала губы. Мое люмбаго всегда наводило на нее скуку, как бесконечные книги Режиса Жоффре, которые психи посылают друг другу, попутно убивая своих родственников. Но не мог же я рассказать ей про эту девушку, тем более что сейчас она, наверное, уже умерла. Умерла от любви ко мне, с моим именем на устах. У нас была короткая связь, длившаяся всего четверть часа, и она потребовала с меня деньги. Тем не менее, прощаясь, она бросила на меня полный признательности взгляд, доказывающий, что я для нее нечто гораздо большее, чем просто клиент. Я предпочел прервать наше