Шрифт:
Закладка:
Он наблюдал, как бредет в одиночестве, так сказать, «по тропе своей судьбы».
Хотя не таким уж он был и затворником; он гулял со своими вечными друзьями, братьями, которых выбрал сам, и они тоже курили за компанию паршивые плюшки, говорили о тоске и о воображаемой женщине, которую хотели бы полюбить.
Компания одиночек собиралась то у Армана, то в каком-нибудь баре, покурить и выпить, хоть чем-нибудь заняться, поболтать, посмеяться немного.
Поначалу эта игра в безысходную юность нравилась Арману, но скоро он так поверил в нее, что она наскучила. Он хотел выйти из нее, но уже не мог – привычки укоренились.
Весь свой день на вахте он читал. Авторов второй половины двадцатого века, которые, как и он, одержимы были одним: найти свое место в мире, роль, на которую сгодится их жизнь. Так он открыл Бова, Кале, Даби и Иверно, Герена и Калаферта[4]. Но особенно он почитал Шарля-Луи Филиппа. Он представлял, будто живет в начале века, будто подхватил сифилис – в этом, черт возьми, был свой шик, не то что с ВИЧ – втюрился в проститутку с Севастопольского бульвара, обитает в притоне, среди богемы, а сам он мелкий спекулянт с позывами к искусству. Он тосковал по эпохе, которой не знал, завидовал той нищете – куда более романтичной, чем его неполный рабочий день в католической школе.
Да, он работал в католическом лицее – высшая измена анархизму: государственное, да еще и религиозное учреждение, с авторитарно-репрессивными нравами. Но он получал какие-то деньги и при этом не делал ничего, только читал и курил.
Иногда он брал в руки кисть. Тогда он чувствовал, как рождается в нем сила, которой ему так не хватало. И он забывал обо всем, даже переставал смотреть на себя со стороны. Это был взрыв мыслей. Склонившись над холстом, он ударял по нему кистью, как колотят кулаком в стену, – и жил, наконец-то, сам для себя. Забывал о манере держаться, находился в самом себе, так глубоко внутри, что чувствовал запах своего кала. Его рвало собственными суждениями.
Время от времени он перепихивался с барными цыпочками. Тогда на несколько дней как будто становилось спокойнее.
Но к середине зимы тень Эммы снова вырастала под его веками. Она застилала ему взгляд – милая блондинка с «Данхиллом». И, сытый по горло тоской об эпохах, в которых не жил, он стал тосковать по собственному прошлому.
Ах, как он был счастлив, когда любил ее! Теперь он понимал: он не рожден для одиночества. Нет, он должен обнимать женщину – в частности, Эмму.
Он задумался, не встретиться ли снова, но так и не позвонил. Может, стыдился своей слабости, своего побега. Когда что-то слишком затягивалось, он сбегал и ничего не мог с собой поделать. Может, ему было бы и плевать, но воспоминания о собственных низостях наваливались на него глыбами вины.
Ему было стыдно, он всем телом чувствовал свою немощь. И, чтобы выпутаться из всего этого, он сбегал снова.
XII
В Мексике Франц много пил. Потом были косяки и пьяные танцы по вечерам, когда хочется забыться. Пара романов у барной стойки, и вот уже пора назад – близилась дата с обратного билета.
По возвращении ему неудержимо захотелось увидеть Марту. Ту кого полюбил за кружкой горячего пива, не забудешь.
Пастора не было дома, Франц мог прийти к ней. Было трогательно увидеть ее детскую: аскетичные плюшевые игрушки, кроватку, где ей снились кошмары. Они переспали, быстро, как бы прощаясь. Потом Франц вернулся в свою квартиру в свою одинокую жизнь, с папками «Гюнтера amp; Ко» и всем прочим, включая и подержанные книги.
От Мексики у него как будто остался на языке вкус к приключениям. Он снова захотел учиться, на этот раз дизайну, в парижском вузе. Его приняли, и через два месяца он должен был туда ехать.
План был прекрасный. Побег. Вот только Франц забыл о судьбе, старом враге, который вдруг хватает за локоть. Марта была беременна. И этого ребенка – ребенка Франца – она оставит. Вопрос даже не стоял. Марта, Марта Крюль, дочь пастора, не пойдет на аборт.
XIII
Тобиас впервые приехал в незнакомый город один. Он не знал никого; здесь не было для него опорной точки – ни квартиры матери, ни квартиры сестры. Только дом номер 72d по Шёнхаузер-аллее, безличная однушка, свидетельница его одиночества. Но, поскольку он и правда был один, поскольку никто вокруг не смотрел друг на друга, он этого не ощущал.
Каждое движение имело особый вкус, потому что делалось впервые. Непривычность обстановки занимала его целиком. Он не знал, что брать в супермаркете; куда совать билет в метро. Он словно не успел еще договориться с этим городом, и нужно было привыкнуть к его обычаям. А потому он бродил, глядя во все глаза, стараясь понять эту безучастность, раствориться в ней. Он как бы составлял в голове список того, что принято, ведь тут не переходят, пока человечек красный, и не ступают на велосипедные дорожки.
Язык детства вспомнить оказалось проще, чем он думал.
В свободное от работы время он слонялся по улицам и катался на U-bahn. Ходил в музеи, смотрел на памятники. Иногда заглядывал в кино.
Ему нравилось ощущать себя исследователем. Он гулял без цели, ведь просто нужно было все понять, а прежде всего – обзавестись привычками. Может, и закурил он снова лишь для того, чтобы каждый день заходить в один и тот же ларек, где старый хозяин-турок протягивал ему пачку синих «Нил» прежде, чем Тобиас успеет попросить.
Он не стремился найти друзей или любовников – он хотел обустроить жизнь скромного одиночки: своя работа, свои сигареты, свой магазин.
Работа была монотонной, но Тобиасу только того и надо было. Он переводил инструкции к агрегатам, которыми никогда не воспользуется. Он никогда не думал о том мире – только вносил в него свой скромный вклад.
Его квартира принимала обжитой вид. Он клеил на стены фотографии из газет, иногда вырезал и заголовки, когда они ему нравились. Большие заглавные буквы, хроника происшествий – «ДАМА СЕМИДЕСЯТИ ДВУХ ЛЕТ СОЖРАНА СОБСТВЕННЫМИ КОШКАМИ», «ЛИШЕННЫЙ ПРИСТАВКИ ВНУК ЗАДУШИЛ БАБУШКУ».
Время от времени ему приходили письма от сестры. Малыш Лукас подписывался внизу нетвердым почерком. Недели текли мирно – инструкции, дом номер 72d, открытия и новые привычки.
