– А что я? – Прошептал тот в ответ.

– Да уж слишком тихо ты летишь!

– Как иначе? Речка-то ещё спит! Не хочу мешать.

– Ну и что? Ей давно уже пора вставать.

– Спорить не берусь, может оно и так, да не я её укладывал, не мне и буживать20.

Месяц, что в этот утренний час подглядывал в щелку неба за ветром, который шалил, раскидывая на ковре горизонта вату облаков, расслышал ответ шмеля, и кивнул согласно:

– Шмель не ошибся, ибо реку разбудит солнце. Оно поднимет каждого в свой черёд и будет сердито, коли вмешается кто в сей порядок.

Я осмотрелся. Брошь вороньего гнезда скалывала кружевной ворот кроны берёзы. Рассвет плавил лесную чащу снизу доверху. Низовой туман выбелил вишни в саду. Ресницы месяца обметало хлопьями облаков, будто инеем… Лепота вокруг! Красота и великолепие.

Шмель, что теперь улетел досыпать в своей норке, оказался совершенно прав, оставив каждого при своём деле. А уж как только солнце прогладит горячим простынь земли, дабы приготовиться к рождению многого и многих, тут уж он не станет мешкать, а зацелует каждый из цветов, притянув их за щёки, как можно ближе, и не раз…

День театра

Странного вида гражданин стоял на задней площадке автобуса. Со стороны могло показаться, что человек явно не в себе. Обращаясь к оконному стеклу, он то укорял его в чём-то, то заискивал перед ним. Временами, не в силах сдержать чувств, пассажир принимался жестикулировать, толкая соседей по автобуса локтями, а те, не смея перечить явно нездоровому товарищу, молча отходили подальше. Мало ли как отреагирует тот, попроси его кто держаться в рамках приличия.

Автобус ехал, тормозил на остановках, набирал скорость вновь… Попадая в дорожные ямы, колёса выжимали из них кофейную гущу сочной грязи, брызгали ею на то самое заднее стекло, закрывая и искажая пейзаж за окном, но вызывающему всеобщее недоумение гражданину было совершенно неважно, что происходит вокруг. Он продолжал свои страстные непонятные речи, а если стороннее мнение и беспокоило его отчасти, то он не подавал виду, делаясь, тем самым, совершенно неуязвимым для кривотолков, усмешек или неодобрения.

Одному из пассажиров, который ехал от одной конечной до другой, из-за нечего делать пришла охота прислушаться к бормотанию безумца, и вскоре он распознал слова известной с детства басни. Немного смущало лишь многократное её повторение, впрочем, каждое последующее было не похоже на предыдущее.

Под ритм слов детской басни с недетским подтекстом, этот сумасшедший ненавидел и любил оконное стекло, страдал об нём и отвергал его притязания на свою персону, делаясь раз за разом всё исступлённее.

Будь стекло человеком, оно бы уже давно или сгорело со стыда, или кинулось в объятия безумца.

Бывалый водитель видавшего виды автобуса, который до поры до времени молча крутил баранку, вдруг прокашлялся и обернувшись к пассажирам, громко сообщил:

– Следующая остановка «Институт искусств»!

Гражданин, что приводил в изумление окружающих своим поведением, встрепенулся, и совершенно нормальным, разве что немного испуганным голосом переспросил:

– Какая?!

И все пассажиры, которые были в автобусе, не сговариваясь, нестройным хором повторили название остановки:

– Институт искусств!

Парнишка зачесал пятернёй чёлку назад, прищёлкнул каблуками, словно поручик, и в точности повторив оскал улыбки Фернанделя21, раскланялся на две стороны, как на сцене, после чего выбежал через кстати распахнувшиеся двери.

– Артист… – Восхищённо покачал головой пассажир, который ехал от конечной до конечной, а водитель нажал клаксон и прокричал в приоткрытое окошко кабины:

– Ни пуха не пера!

За что и был отправлен к чёрту, на совершенно законных основаниях…

Косохлёст

Небо переливалось через края горизонта и стекало на землю не то ручьями, не то реками, но скорее – мелкими потоками или же водоскатами – не широкими и не узкими, прозрачными, острыми, как полные ледяного питья клювы.

Вода, не раздумывая особо, увлекала за собой обрывки размокших туч и ломкие ещё от холода метёлки деревьев, ободранные скатившимися намедни сугробами крыши, тёмные с одного боку столбы и откинувшиеся назад заборы, что, казалось, сделали это, дабы набрать побольше воздуху в лёгкие, а после как можно громче рассмеяться: и над собою, и над происходящим.

Но хохотать было особо не из-за чего. Округа неумолимо таяла и стекала в землю вместе с водой. Казалось, что ещё немного, и она впитается насовсем в почву, прямо туда, в объятия корней трав, которые воспользуются сим подарком небес и зацветут, как никогда прежде, – причудливо, витиевато. При всём при том, это будет единственный, и будто бы последний раз.

Избурый22 день споро наполнил лужу сумерек, та, в свой черёд, прохудилась, излившись в широкую чашу ночи, так что мокрому насквозь ветру не оставалось ничего, кроме как дуть на спелый одуванчик луны почти в полной темноте, дабы засеять грядки неба семенами звёзд.

Наутро оказалось, что округа цела, а дождевые капли сделали каждую её поросль совершенно похожей на заросли вербы. Дерева, восхищаясь собой, гляделись в кстати разложенные зеркала вод и казались себе красивыми, посему не мыслили пенять дождю за единообразие, ибо в пору, когда почки на ветвях не решаются разжать свои ладошки, всякий наряд к месту и более, чем хорош.

– Кто там стучит в окошко? Не то соседи?

– Это дождик…

– Насмешничаешь?! Скажи ещё – «ситничек»! Да там не абы какой, льёт-то на совесть, проливной. Как там его в народе кличут?

– Ну как-как? Запросто! – косохлёст23…

Своими словами

Мох замер на тропинке мягким ручьём.

Оправленные в прошлогоднюю траву булыжники играют с солнцем, подобно пыльные самоцветы.

Нежен и трогателен ветер в веснушках дождя. Он обнимает за плечи, гладит по спине и волосам, только вот после, как отходит, капает с рукавов и подол липнет к коленям.

Белые бабочки мокрого снега садятся на землю и больше не желают никуда улетать. Им хорошо и там. В других местах они не всегда могут удержаться, и скользят, из-за чего, пустив одну-единственную слезу, теряются. Насовсем или из виду, – кому как удобнее думать про то, а как уж оно на самом деле, об этом не знает никто.

– Вот ещё, глупости! Какая в том премудрость?! Снег тает, питая землю!

– А может его успевает перехватит солнце! И, вложив в мошну облака, оставляет на потом!

– Наверное… Возможно и так… Не знаю…