Шрифт:
Закладка:
Она слегка вздрагивает при каждом объяснении врача, и я вижу, в какой именно момент надежда начинает тускнеть в ее ярких глазах.
У них есть свой характер.
Всякий раз, когда ей грустно или в непогоду, серо-голубой затемняет зеленый, почти съедая его, как буря поглощает яркое небо. И вот, слёзы собираются в уголках ее покрасневших веках.
Но она не плачет.
Понятия не имею, из-за воспитания Кингсли, или из-за потери внутреннего паззла, который она искала с тех пор, как узнала о своей матери, но Гвинет не плачет на публике.
По крайней мере, с тех пор, как была подростком.
Она просто продолжает стучать ногтями друг о друга, снова и снова, открывая порез на указательном пальце.
Клац. Клац. Клац.
И с каждым стуком она что-то зарывает внутрь. Игла, нож или что-то более острое и смертоносное. Она глотает яд, хорошо осознавая его смертоносность.
Благодаря своему роду работы я видел реакцию бесчисленного количества людей на горе. У некоторых бывают психические срывы, у других это выражается в любой физической форме, будь то крик, плач, удары, а иногда и убийство.
Эмоции настолько сильны, что реакции у разных людей различаются. Но больше всего от этого страдают те, кто делает вид, что все в порядке. Те, кто стоят прямо и относятся к этому событию как к обычному дню.
Если они не психопаты или не потеряли чувство сочувствия, это ненормально. У Гвинет, черт возьми, нет никаких антиобщественных наклонностей, поэтому она роет себе могилу этими окровавленными гвоздями прямо сейчас.
Как только доктор заканчивает свой диалог, он говорит, что мы сможем видеться с Кингсли, но только через окно, поскольку он все еще находится в отделении интенсивной терапии.
Гвинет делает шаг в сторону комнаты отца, но ноги её не держат, и она шатается. Я ловлю ее за плечо, прежде чем она упадет, моя рука обхватывает ее плечи, чтобы поддержать.
— Все хорошо, — голос у нее низкий, даже вялый.
Я отпускаю ее, как только у нее получается удержать равновесие. Последнее, что я хочу сделать, это прикоснуться к ней.
Или быть рядом.
Но ее состояние ненормальное и требует наблюдения. Можно с уверенностью сказать, что Кингсли был… есть… ее мир, а не только отец. Он ее мать, брат и лучший друг, так что нет, я ни на секунду не верю, что с ней все в порядке.
Шаги Гвинет тяжелые и неестественные, пока она идет в комнату. Она стоит перед стеклом и замирает, даже не моргает и не дышит нормально. Ее грудь странным образом поднимается и опускается, и она почти задыхается.
Я подхожу к ней и наблюдаю за сценой, которая повлияла на ее реакцию.
Вид на больничную койку такой же зловещий, как жидкость, которая медленно течет в его вены из капельницы.
Рука Кинга в гипсе, а грудь забинтована, но это еще не самое худшее: узоры синего, фиолетового и розового цветов, покрывающая его лицо и виски; порезы на лбу и на шее. Ужасающая сцена выделяет мельчайшие уродливые детали на фоне белизны простыней и бинтов.
— Папа… — подбородок Гвинет дрожит, и она стучит обеими руками по стеклу. — Эй, просыпайся. Ты сказал, что завтра мы вместе пообедаем. Я даже выбрала себе наряд на день. Знаешь, это заняло у меня много времени, так что ты не можешь просто бросить меня.
Я отступаю, не желая прерывать этот момент, но все еще слышу ее голос. Боль в нем, отчаяние, скрывающееся за этим, отрицание, сковывающее её.
Все.
— Папа… перестань притворяться спящим. Ты жаворонок, помнишь? Ты ненавидишь слишком много спать, — она впивается ногтями в стекло. — Папа… ты обещал никогда не оставлять меня. Ты сказал, что ты не она, верно? Ты не безответственный, как мама, не жесток, как она, или бессердечен. Ты… ты мой отец. Мой лучший друг и все такое. Лучшие друзья не ложатся спать без предупреждения, так что просыпайтесь! Проснись, папа!
Она бьет кулаками по стеклу с нарастающей силой, отчего ее стройные плечи трясутся.
Чем дольше она зовет Кинга, тем больше её голос становится хриплым и горьким. Отрицание проявляется в каждом крике и ударе.
Я подхожу к ней и протягиваю руку, но затем останавливаюсь. Я не должен прикасаться к Гвинет. Ни по какой причине.
Но если я не остановлю ее, она сломает руки или упадет в яму, в которой ее никто не найдет.
Вот что она делает, когда ошеломлена. Она прячется. И делает это так хорошо, что до нее невозможно дозвониться, если только она не позволит найти себя.
Я не думаю о лишних мыслях, когда хватаю ее за плечо.
— Тебе нужно остановиться, Гвинет.
— Отпусти меня. Все хорошо. — она разворачивает плечо, пытаясь ослабить мою хватку, но я только сжимаю ее.
— Твой отец в коме. Ты не может быть в порядке.
— Он не в коме. Он проснется, — она снова стучит ладонью по окну. — Проснись, папа. Это неправда. Проснись!
Она начинает размахивать руками, и я узнаю признаки панической атаки, когда они медленно проявляются у неё. Одышка, капли пота на лбу и дрожание губ. Она, вероятно, даже не осознает, что ее психика висит на грани.
Я хватаю ее за другое плечо и разворачиваю к себе лицом.
— Гвинет, стой.
Она вздрагивает, все ее тело дрожит. Я, наверное, не должен был быть таким суровым, но это сработало.
Ее руки опускаются по бокам, но тряска не прекращается. Во всяком случае, это всё подсознательно и без каких-либо явных закономерностей. Она смотрит на меня завораживающими серо-голубыми глазами, с вкраплениями зеленого, которое пытается выглянуть наружу.
Чёрт, этот её взгляд
Она смотрит на меня, будто я бог со всеми ответами и решениями. Словно я единственный, кто может все исправить.
И я всегда ненавидел то, как Гвинет смотрит на меня. Поправка, стал ненавидеть с момента вечеринки по поводу ее восемнадцатилетия, когда она разрушила кирпичную стену, разделявшую нас.
Почему она видит во мне бога? Потому что это определенно замаскированный демон.
— Это неправда. Скажи мне, что это неправда, Нейт.
Я должен сделать ей выговор за то, что она не называет меня дядей, как я обычно делаю, но сейчас не время и не место.
— Отрицание тебе не поможет. Чем раньше ты примешь реальность, тем быстрее сможешь
