Шрифт:
Закладка:
Я шла, себя не слыша. Только сердце, тук-тук, тук-тук, отскакивает от асфальта. Не орган, а молоток. Меня как всегда изводил один индусский вопрос, прилипший ко мне с самого начала, первее первой любви и более подходящий прогулке по кладбищам: что же происходит, здесь, во мне и в везде. Откуда это смазанное чувство подселенности, скитальчества, себяборства. Заведомого проигрыша, будто грамматическая форма моей жизни – будущее в прошедшем. Из моей ли она семьи. Могли ли меня и правда подкинуть, как все детство дразнила сестра. Можно ли вообще выпасть из времени, попросить кого-то подлить яду Завтра или даже лучше сделать этой самой, чтобы больше не было никаких до – после, из – в. Успокоиться, завязать с кочевничеством, обосноваться на пустоте и выдохнуть, все, гонке конец. Из плюса и креста выбрать прочерк. Не задумывать, не воплощать. Просто найти одну маленькую трещинку мира, пролезть в нее и застегнуться, прямо так, с головой, а кто не спрятался, я не виноват. А если кому и захочется помянуть, так пусть цветочки принесут к любой голой стене. И можно ли как-то выведать, наконец, что значат все эти звуки, зовы, звоны, стоны, голоса, пытающие мой череп и младенчески завывающие в воздухе, у них-то что за природа. Сплошной же terror incognita.
В чьем-то потустороннем старофондном окне, будто бы силой моего взгляда, неожиданно вспыхнул ночник-глобус. Сигнал. Я сразу же вспомнила, что в детстве у меня был точно такой же, цвета накалившейся до предела жемчужины. Перед сном, после папиных рассказов, я просила ангелов забрать мою душу полетать – «Там знаешь как хорошо?!» – и с прищуром опытной гадалки раскручивала светящийся шар, выбирая, где пройдет мое ночное путешествие. А потом, подождав пару скрипучих поворотов мира, протыкала карту указательным пальцем, случай не подведет. Почти всегда мне выпадали острова, отколовшиеся от языка и большой земли – их было никак не подселить в мои мечты о всамделишном странствии по свету. Про острова я тогда ничего не знала, кроме того, что с женщин там свисают каряя грудь и красные волосы. Не больше того знаю и сейчас. Одна только догадка: Нигде – вот, наверное, чем был ответ глобуса, и он не врал, отправляя меня туда, где слоняются провалившиеся в сон. Нигде – вот что я исходила, излетала вдоль да поперек, вот, значит, по чему тоска, вот откуда шепот. Вот почему я здесь, но не отсюда. Вот в каких краях течет моя кровь. И если и правда место мое – Нигде, то время мое – нисколько. Узнать его можно по глазам турецких кошек.
Глобус, отец, ангелы. На мгновение мне захотелось сунуть руку в карман, нащупать телефон и зачем-то позвонить родителям, спросить, как дела, а в ответ опять наврать, как у меня все хорошо и что деньги есть, самой почти поверить в это и покрыться пóтом, услышав вдруг, что у кого-то из наших скоро день рождения, свадьба, роды, крестины, выпускной или выход на пенсию и надо бы выбрать подарок, на который этот наш, что ни выбирай, все равно ответит выстраданно-равнодушным спасибом. Все не то, и лучше бы оставили в покое. Правда. Ирине – опять не французские духи. Косте – не массажный пистолет. Дяде Жене – не шлифмашина. Ольге – не садовая качель. Лёшик с братом не поедут в музей Гарри Поттера. Тетя Галя не переедет в Питер. Кир не станет известным рэпером. Вера не проживет жизнь заново. Сколько? Мам, да я если и могу чем-то скинуться, так только своей кожей. И это не крохоборство, мама, это обычная московская бедность. Для нормальной жизни тут нужен код motherlode.
Рука чуть дернулась, но приказа не выполнила. Знает, что во время звонков этих я постоянно убеждаюсь, что на другом конце воображаемого провода слушают не меня, а город, который им не достался. А он и правда интересный собеседник. Говорит обрывками фраз, брошенных в толпе, названиями всевозможных заведений, голосами сумасшедших и выкриками пьяниц, рингтонами, маркерными надписями на стенах, пустых витринах и сточных трубах, граффити и наклейками, шепотом плакальщиц, репертуаром уличных музыкантов, татуировками, рекламными баннерами, проклятиями уличных проповедников, принтами на сумках, пакетах, головных уборах и футболках. Эти последние давно уже выкристаллизовались в целый жанр – двигающихся ответов. Для них самое главное – правильно задать вопрос, можно даже мысленно, и ждать, выглядывать – что-то обязательно ответит. Ко мне так однажды, в день из особо черной полосы, подошел юноша, который представился хиромантом и сказал, что давно уже ищет по разным рукам линию самоубийцы. У меня ее опять не оказалось, из чего стало ясно, что, наверное, дело мое – не решать, а лукавить, иудить, подталкивать.
Вечер темнел и разбрызгивался полосами муара, чей-то детский рисунок распяли на асфальте. Брошенные тут же мелки тому свидетели. Я пристально вслушивалась в звуки улицы, затухавшей как-то глагольно. Слева, за черным забором, угрюмо отхаркивался мотоцикл, под моими подошвами проворачивалась зубастая галька. Вокруг – никого и ничего, только воздух слепнет. Так бывает в еще живых русских деревнях, на закате, когда открытые нараспашку стекла в беленых рамах вдыхают рваный собачий лай и шипение соседского радио. Мне вдруг ужасно захотелось мороженого, а это явный признак того, что все не слава богу, – желать еды, которую не любишь. Да даже бы и если – все равно бы закончилось тем же: лишенный девственности вафельный стаканчик полетел бы в ближайшую мусорку извергаться молоком. Я запрокинула голову. Звезд еще не было на месте, но день уже вовсю умирал и звал с собой, приглашал глазами. Предсмертная исповедь ему сейчас была бы очень кстати.
Меня явно кто-то подслушал: прямо к ногам тут же прикатился обрывок органной игры, сочившейся из лютеранского собора; оттуда, из впереди. Да нет. Может, послышалось? …Вроде бы он. Ну-ка, еще раз. Я замерла. Сколько-то секунд внеурочной тишины – и переулочная пауза треснула, разошлась небесной вибрацией, от которой сразу же захотелось сглотнуть. Все, дороги теперь нет никуда. Единственный выход – сквозь.
Я прошла вдоль решетки забора и
