Одноглазый снял с мохнатой руки золотое кольцо и кинул его Урызмагу. Но умен был храбрый нарт: надел он кольцо на ногу овцы. И едва надел, как стало звенеть кольцо не умолкая, ибо овца не стояла на месте. Слепой великан погнался вслед за звоном, схватил нечто живое, но то был не Урызмаг, то была овечка!

— Перехитрил меня ты опять, — сказал одноглазый. — Но если ты наделен умом и добротой, то в тебе есть жалость. Пожалей меня, и ты не прогадаешь. Есть в моей отаре черная овца. Зарежь ее и намажь свои глаза кровью ее сердца. Если ты это сделаешь, то откроются твоим глазам все недра, все сокровища земли. А потом я намажу свои глаза желчью из желчного пузыря овцы и прозрею: мне — зрение, тебе — богатство. Разве не ладно будет, Урызмаг?

Чудовище может быть порою хитрым, как человек, но никогда оно не бывает прозорливым, как человек. Разве предвидел одноглазый, что не кровью овцы, а ее желчью намажет свои глаза Урызмаг! Вожак нартов глянул на землю, и глубины ее открылись его взору. А желчный пузырь овцы Урызмаг наполнил кровью ее сердца, положил пузырь на овечью шкуру и сказал одноглазому: «Бери!»

Одноглазый нащупал мохнатыми руками овечью шкуру, нашел желчный пузырь овцы и кровью из пузыря намазал свой единственный незрячий глаз. Страшную боль почувствовал великан, он стал кричать, метаться, биться о скалу у входа в пещеру. Успокоившись немного, он сказал:

— Опять победило твое счастье, хитрец из рода людей. Если даже ты не убьешь меня теперь, то я все равно умру, не достигну предела жизни одноглазых. Но я хочу, чтобы вы, люди, знали, что и мы, одноглазые, понимаем и делаем добро. Видишь, за абра-камнем лежит запасная веревка из оленьих шкур? Она мне служит для подвешивания котла над очагом — на тот случай, если старая оборвется. Один конец веревки привяжи к себе, другой — к рогам длиннобородого козла. Тогда все овцы моей отары пойдут за тобой.

Урызмаг привязал один конец веревки к рогам козла, а другой — к дереву. Дерево начало скрипеть, и великан захохотал громко, стал бить себя в злобной радости по бокам, поросшим шерстью: он решил, что не дерево скрипит, а нарт ноет, плачет, жалобно стонет. Довольный своей хитростью, одноглазый даже запрыгал, забыл, что он слеп, взобрался на вершину горы — и упал, незрячий, в пропасть, разбился насмерть.

О том, как нартский вожак перехитрил одноглазого в его пещере, по-разному рассказывают разные люди, но только наш рассказ — чистая правда. Спору нет, и другие рассказы хороши, но зато наш — без всяких прикрас: что было, о том и рассказали.

Ox-ox-ox!

Собрались богатыри на свой сход, на Хасу нартов. Ели, пили, веселились. Да отчего им было грустить? Земля их благоденствовала, недра земли им открылись, стада приумножились, а одноглазые на них теперь нападали редко, прятались в дальних пределах земного простора. Порой доходили до нартов слухи, будто одноглазые научились управлять изделием рук человеческих, научились метать стрелы из лука, — да кто знал, правда ли это или пустая болтовня?

Не будь нарты беспечными, они призадумались бы над этими слухами, ибо стократно опасней становится нелюдь, если начинает походить на людей.

Среди нартского веселья один Урызмаг был печален. Он сидел, потупив посеребрившуюся голову, молчал. Хотели нарты спросить его о причине печали, да не решались. Наконец нарт Кятава́н — а слова о нем еще впереди — не выдержал по молодости лет, осмелился обратиться к вожаку богатырей с вопросом:

— Почему ты печален, наш старый предводитель, почему хмуришься? Что тревожит тебя? Может быть, ты заболел?

Урызмаг поднял голову, оглядел нартский сход, оказал:

— Незваная гостья у меня в доме. Как пришла, так и не уходит. Старость имя моей гостьи. Жена моя, златокудрая Сатаней, молода, как в свои девические годы, а от меня Старость не отходит, хотя пришла без спросу. Глядишь, и другая гостья, Смерть костлявая, пожалует в мой дом. Но покуда я живой, хочу, как в прежние времена, счастливые и смелые, отправиться в путешествие, снова посмотреть на беспредельный мир, насладиться его светом. А печален я потому, что и странствий жажду, и боюсь встретиться с костлявой Смертью на чужбине, вдали от нартов.

Тяжело стало на душе у богатырей от слов их отважного вожака. В грустной задумчивости разошлись они по домам. Направился домой и Урызмаг. У коновязи перед своим домом заприметил Урызмаг всадника. Сперва показалось нарту, что сидит в седле мальчик, но, вглядевшись, он увидел, что всадник — зрелый муж с густыми черными усами. Бешмет его был не нартского покроя, — видно, из чинтской земли прибыл чужеземец. Малорослый всадник не поздоровался, как велит обычай, и спросил:

— Принимают в этом доме гостей из чужой земли?

— Принимают гостей-кунаков, — ответил Урызмаг. — Много лет уже в этом доме гостит моя Старость.

— Теперь у тебя буду гостить я. Имя мое — Ногай-Коротыш. Пробуду я у тебя целый год. Не очень обременю я тебя: каждый день буду съедать только по барану, а мой конь — по копне сена.

Спокойно выслушав слова чинтского всадника, Урызмаг повел его в свой дом, повесил в кунацкой его оружие. Утром он приказал зарезать барана. Туша сварилась, положили ее целиком перед гостем. А перед конем гостя поставили копну золотистого сена. И что же? Малорослый Коротыш, худой — в чем только душа держится! — съел всю баранью тушу до костей, а его конь съел всю копну сена до последней травинки.

Так весь год кормил Урызмаг чинта-кунака по барану каждодневно, так и его коня кормил круглый год — каждодневно по копне сена. Понимал Урызмаг, что неспроста гость поселился в его доме, ибо в глазах чужеземца была грозная решимость и великая печаль. Когда год миновал, Урызмаг спросил:

— Хорошо ли ты, кунак, провел год в моем доме?

— Я хотел бы, чтобы ты, когда приедешь к кому-нибудь в гости, провел год не лучше меня, — сказал Ногай-Коротыш.

— Чем же я не угодил тебе? Плохо ли я кормил тебя? Не давал ли, сколько надо, сена коню твоему? Или хозяйка моя, златокудрая