рядом со мной не живое существо, а литературный персонаж. Соня была обманутой возлюбленной человека, который выдавал себя за Дон Хуана и вел себя до определенного предела соответствующим образом, и меня как раз интриговал оттенок, вносимый вот этим «до определенного предела», я готов был засыпать Соню вопросами, на которые она наверняка не сумела бы ответить. Нынешняя проделка Обманщика показалась мне по сути своей не только новой, но и весьма оригинальной, именно ею была теперь занята моя голова. После разговора с Лепорелло самозванец целиком и вопреки моей воле завладел моими мыслями, это походило на наваждение. Да, именно вопреки моей воле, вопреки моим словам и поступкам что-то менялось в моем сознании, и если честно признаться, в глубине души я был рад, что впутался в эту историю.

– Давайте выпьем по рюмочке! Мне надо спросить вас кое о чем.

Это сказал не я, эти слова произнесла Соня, мягко взяв меня за руку и потянув за собой. Мы вошли в комнату, довольно большую, и она сразу показалась мне знакомой, хотя я никогда здесь не бывал. Что-то роднило ее с квартирой Дон Хуана, но – как бы выразиться поточнее? – здесь все звучало глуше, было чуть смазано, словно обитавший здесь человек оставил в другом доме самый четкий отпечаток своей личности. В целом же комнату по виду можно было назвать и кабинетом, и гостиной (хотя, наверно, она служила и спальней), где жила богатая студентка с хорошим вкусом. Из вежливости я похвалил какую-то картину и розы на столе.

– Каждое утро мне их доставляли из Испании. По его заказу.

Мы сели. Соня больше не плакала. Она вытерла слезы и, пока я говорил банальности о красоте испанских роз, кисточкой припудрила покрасневшие веки.

– Дайте сигарету.

Я протянул ей свои «Монтеррей».

– Он курит такие же.

Я ждал вопросов. И вопросы посыпались – самые обычные: в каком он состоянии, оказана ли ему нужная помощь и так далее. Его имени она не произносила.

Потом Соня спросила, кто я такой и почему принес ей платок и пистолет. Я весьма бегло описал свои отношения с Лепорелло и то, как оказался замешан в эти события. Я старался поменьше говорить о себе и тоже избегал имени Дон Хуана.

– То есть вы его не знаете?

– Нет.

– А хотите услышать, почему я решила его застрелить?

– Я не имею права просить вас об этом, да мне и незачем совать нос в чужую жизнь. Я пришел сюда по просьбе знакомого, полагая, что могу оказать услугу женщине. Но я готов сыграть взятую роль до конца и, если угодно, выслушаю вас…

– Знаете, ведь за несколько минут до вашего прихода я всерьез подумывала о самоубийстве…

– Кажется, для этого нет оснований.

– Я чувствовала себя виноватой, я до сих пор чувствую себя виноватой, но теперь начинаю сомневаться в мере собственной вины. Правда, и в свою способность рассуждать здраво я тоже пока не верю.

– А в мою?

– Вы ведь не влюблены.

– Но я готов помочь вам разобраться в себе.

– Именно это мне и нужно, чтобы продолжать жить дальше, – знать, так ли уж велика на самом деле моя вина. Стреляя, я считала, что права. Потом, уже здесь, одна, я разрушила систему собственной защиты и почувствовала себя разом и преступницей и жертвой… Мне трудно было понять, виновна ли я, трудно до сих пор, во всем этом столько противоречий, я совершенно запуталась.

Я невольно улыбнулся:

– На мой взгляд, вы рассуждаете гораздо трезвее, чем можно ждать от женщины в подобной ситуации.

Видимо, мои слова ее обрадовали.

– Эта страсть была случайным и не слишком долгим периодом в моей жизни, теперь я начинаю приходить в себя. Пожалуй, слово «страсть» не слишком подходит, но лучшего я подобрать не могу. Возможно, это были колдовские чары или что-то вроде того. Я всегда была – и, надеюсь, останусь – холодной женщиной. Так что к мысли о самоубийстве меня подтолкнули не страх, не раскаяние и не несчастная любовь.

– Но все же полчаса назад вы плакали.

– И снова буду плакать! Многие вещи мне будет трудно забыть, они останутся в памяти навсегда. Хотя все же есть один способ избавиться от воспоминаний: убедить себя, что на самом деле ничего подобного не было.

– И вы допускаете, что речь идет о чем-то ирреальном?

– Да.

– Ирреальном – то есть фантастическом?

– О нет! Слишком идеальном.

– Значит, идеальным было и то, что заставило вас схватиться за пистолет?

– Разве вы знаете?

Солгать я не мог. И увидел, как потемнели ее глаза, как в них вспыхнуло что-то, похожее на стыд.

– Его слуга изложил мне свою версию. И я готов в нее поверить… Но если вы скажете…

– Я бы рада, но тоже не умею лгать.

– Ну, а вас не удивляет, что слуга, который во время выстрела находился совсем в другом месте – это я могу подтвердить, – знает мельчайшие подробности?

– Здесь намешано столько загадок, что эта – сущий пустяк. Сейчас я спрашиваю себя о другом, тем же вопросом я терзала себя и до вашего прихода: неужели я ошиблась?

– В чем?

– Когда почувствовала себя объектом любовного интереса или, лучше сказать, ухаживания. Когда поверила, будто два месяца, прожитых рядом, два восхитительных и неожиданных месяца были началом любви – и уже стали любовью.

– Вы сомневаетесь?

– Да, ведь за все это время слово «любовь» ни разу не прозвучало, я хочу сказать – в обычном смысле, в смысли любви мужчины и женщины.

– А чем же еще это могло быть?

– Не знаю.

Соня помолчала. Потом встала, порылась в лежащих на столе бумагах и протянула мне переплетенные в тетрадь машинописные листы. Я прочитал название «Дон Жуан. Анализ мифа».

– Это моя диссертация. Я защитила ее в Сорбонне два месяца назад.

Я принялся листать рукопись. Соня снова села и несколько минут не открывала рта. Затем поднялась, наполнила рюмки и, не спрашивая, взяла у меня сигарету. Я молча наблюдал за ней. И вдруг сообразил, что до сих пор не позволял себе увидеть в ней женщину. Теперь, разглядывая ее, я вполне оценил достоинства, о которых говорил Лепорелло, и открыл новые. Мало того, я уже начал чувствовать силу ее чар.

– Я не знаю, кто вы, да это и не имеет значения, – заговорила Соня. – Будь вы моим другом или хотя бы знакомым, я бы не стала вам ничего рассказывать. Вы наверняка католик и легко поймете причину – ведь для исповеди вы охотнее выбираете незнакомого священника. К тому