Арон Моисеевич на перевязку зашел, посмотрел и говорит:

— Ну, что ж, жить будете.

Я спрашиваю:

— Как долго, доктор?

Арон Моисеевич только плечами пожал:

— В данный момент многое от вас зависит. Вы только не сдавайтесь, пожалуйста.

Я только виновато улыбнулся в ответ. Не сдавайтесь?.. Кому не сдавайтесь? Той темной бездне, которую я вдруг в себе открыл? Так она, эта бездна проклятая, в плен никого не берет…

— … Так, в общем, и жил, — продолжал «Майор» свой рассказ. — Мы уже в Германии были. Наши ребята, да и вообще, все кто мог, кое-какое барахлишко собирали… Не брезговали. Потому что война половину Союза с лица земли стерла и дома у многих дети досыта не ели. Да и вообще… Но глядя на то, как ребята барахолят я все чаще Мишку «Вия» вспоминал, его рассуждения о жизни и легче от этого мне не становилось…

Помню, два солдата из-за чемодана с женским бельем разодрались и ни как-нибудь, а чуть ли за оружие не схватились. У обоих — ордена, оба на фронте чуть ли не по два года и жизнью не раз рисковали. А тут женские розовые трусы с кружевами и какие-то похабные ночные рубашки с вырезами, наверное, до пупа. Что делать, спрашивается? Командиром роты у солдат совсем пацан зеленый был, знаешь, такой ретивый, что ты ему только хомут покажи, он в него сам голову сунет. Такой особенно задумываться не станет… Думаю, про себя, отпускать ребят нужно, не в штрафбат же в конце войны их сдавать… Рот открыть не успел, как вдруг один из них говорит: «Что другим можно, а нам нельзя, да?!..» Второй тут же: «Нам только и достался, что этот чемодан, а все остальное комбат забрал». И обида в глазах!.. Такая обида, словно мир рухнул.

— Отпустил их? — с надеждой спросил отец.

— Куда же их еще девать-то было? — пожал плечами «Майор». — Обматерил в три наката, еще сверху два экскаваторных ковша нехороших слов насыпал и отпустил.

«Майор» немного помолчал. Закурил и показал отцу глазами на стакан. Тот суетливо потянулся за бутылкой.

— В общем, — продолжил «Майор». — Поскольку перевели меня «на хозяйство», наши ребята в мою каптерку все и тащили. Что бы подсобрать для большой посылки, а потом домой отправить. Обрыдло мне все это горше редьки уже за неделю и так, что я у Егорыча на прежнюю работу проситься стал. Ну, или на фронт… А что, спрашивается?.. На фронте, если разобраться, вот отсюда… — «Майор» постучал себя пальцем по лбу. — Все лишние мысли как помелом выметало.

Но Егорыч только заулыбался в ответ и говорит мне:

— Какой тебе фронт?.. Наши Берлин вот-вот возьмут. Кстати, нашли мы одного человека из того лагеря, помнишь?

Я удивился и спрашиваю:

— Какого человека?

Егорыч поясняет:

— Из лагеря, о котором твой Мишка «Вий» рассказывал. Пусть одного, но все-таки нашли. Других война выбила начисто. Правда, дело уже закрыто и ни как-нибудь, а сверху. В общем, поздновато нашли человека и дергать его мы не будем.

Но я все равно заинтересовался. И, наверное, потому что никак мне легче не становилось. Ни сил не прибавлялось, ни настроения, ни уверенности в себе. По ночам — одни кошмары, днем в сон от слабости клонит, а тут еще и работка эта сволочная — возле чужого барахла топтаться.

Но главное, все-таки, мысли… Подхватит меня тьма и несет черт знает куда. Например, я тех двух солдат, которые из-за чемодана подрались, часто вспоминал и словно с разных сторон их рассматривал: то спокойно и чуть ли не с улыбкой, мол, чего с дуру люди не наделают; то злился на них и тогда мне совсем худо становилось. Словно подтверждали они что-то из «философии» Мишки «Вия» о звериной правде жизни, пусть и неумело, даже наивно, но все-таки подтверждали.

Как-то раз сижу в своей «каптерке» и бездумно спички на столе рассматриваю. То «ежика» из них выложу, то птичку какую-нибудь… А потом взял две, серные «головки» им отломал, одну покороче сделал и в крестик их сложил. Смотрю на него, и такая великая жалость меня вдруг за сердце взяла, что… стыдно признаваться, слезы по щекам потекли. Всех на свете людей я в ту минуту жалел, даже немцев немного, особенно из гражданских… Прав был тот священник, который о великой слабости говорил, есть в ней какой-то удивительный и светлый смысл. Не напряженный, что ли?.. Глаза этот смысл не слепил, не мучил и по живому не кромсал… — «Майор» потер ладонями лицо. — Это не объяснишь даже… Таких слов еще не придумали, потому что невесомое — не взвесишь, а невидимое — не опишешь. Словно внутри меня человек сначала на коленях стоял и землю рассматривал, а потом стал медленно поднимать глаза к небу…

Я суровой ниткой крестик из спичек перевязал, в целлофан завернул и в нагрудном кармане спрятал. Я бы тогда и настоящий крест надел, только где же его — я имею в виду наш, русский — в Германии возьмешь? Не у солдат же выпрашивать. К тому же запасных с собой ни у кого было. Тот крестик после войны долго в кармане кителя лежал. Правда, в карман тот я не часто заглядывал…

— Семен, ты про человека того из лагеря рассказывать начал, — напомнил отец. — Который живым остался.

«Майор» закивал головой.

— Да-да… Поднял я тот ответ на наш запрос… В общем, получалось, что Иванов Сергей Сергеевич действительно находился в том лагере. На фронт пошел добровольно. Был дважды ранен, первый раз легко, второй раз — тяжело, когда наши немцев под Сталинградом прикончили и на Харьков шли. Попал в госпиталь, где ему ампутировали ногу ниже колена. Награды: орден «Красной звезды», медаль «За отвагу» и «За боевые заслуги». Даже копии наградных листов прислали и ответ начальника милиции из подмосковного городка, в который Иванов вернулся: мол, такой-то ни в чем предосудительном не замечен; имеет на иждивении двух дочерей 37-го и 39-го года рождения, неработающую жену-инвалида и престарелую мать.

Уже ночью, когда, как правило, я своей черной